Культтуризм с Владимиром Раевским: разговор с величайшим театральным режиссером Питером Бруком

В Москве проходит театральный фестиваль NET, в рамках которого в Театре наций показали спектакль Питера Брука «Why?» — размышление о смысле театра и, параллельно, рассказ о судьбе Всеволода Мейерхольда.

Питер Брук — один из величайших деятелей культуры и старейший театральный режиссер в мире. Он продолжает активно работать в 94 года, руководя коллективом Bouffes du Nord в Париже. В Москву Брук на показ «Why?», к сожалению, не приехал, но по телефону рассказал Владимиру Раевскому о своих русских корнях, взглядах на публику и подборе нужного слова для названия пьесы. BURO. публикует это интервью в виде монолога.  

У меня русские родители. Они приехали в Англию еще в Первую мировую. Это была новая жизнь, так что по-русски я с детства не говорил. А потом поступил в Оксфорд и уже там решил пойти учить русский язык. Так я открыл для себя удивительный мир Пушкина и Достоевского. Мне стало ужасно интересно все, что происходило в России. Я добился, чтоб мы поехали туда с гастролями. Когда я впервые приехал с «Гамлетом» в 1955-м, то обнаружил, что у меня в России есть «dvoyudodny brat» Валя Плучек и что он тоже театральный режиссер. Валя был главным режиссером Московского театра сатиры, а в юности — учеником Мейерхольда. Именно Валя и был тем человеком, от которого я узнал, кто такой Всеволод Мейерхольд.

Английский театр в то время не очень подпадал под влияние русского, скорее он тяготел к американскому, к бродвейскому театру. И даже огромная фигура Станиславского стояла особняком. Тем более захватывающим для меня было открыть Мейерхольда. Его жизнь и судьба тронули меня самым глубоким образом. А больше всего задело то, что он постоянно задавал вопросы перед тем, как в чем-то увериться. Он для меня был, по сути, первым человеком, кто выразил то, что мы называем WHY? — pochemu, zachem?

Совсем юным я вступил в Коммунистическую партию Великобритании. Еще я ходил в рабочий театр «Юнити» и даже репетировал с труппой, играя в каких-то революционных пьесах. Но вскоре разочаровался, поняв, что это совершенно конформистский театр и никуда они со своей революционной теорией не продвинулись. Мой папа в 16 лет уехал из своей деревушки (тогда это была Россия, а теперь территория Латвии). Он был молодым марксистом, и его выбрали делегатом на марксистский съезд в Москве. Там их всех арестовали и посадили в тюрьму. Дедушке пришлось заплатить кучу денег, чтобы вытащить папу оттуда и отправить во Францию. Там он понял, что в Россию никогда не вернется. Всю русскую культуру мы открывали для себя уже сами.

Мама периодически сбивалась на русский и говорила: «Dusha bolit». Это так задевало меня, и тогда я понимал: нет, я не англичанин, я целиком русский. К тому же первое, что я увидел в Ковент-Гардене была опера «Борис Годунов». И тогда мне казалось, что это классика из моей, моей собственной культуры. Поэтому в университете, изучая французский и немецкий языки, я настоял, что буду учить еще и русский. Там для меня открылось все великолепие Пушкина, и такая красота, как в стихах Пушкина, убедила меня, что все эти лекции по русскому стоили того. Потом был Толстой, и я, наткнувшись у него на имя Наташа, решил: «Вот имя женщины, на которой я женюсь» (актриса Наташа Пэрри — жена Питера Брука. Умерла в 2015 г. — Прим. BURO.).

В детстве я ничего не слышал о Большом терроре. Я мечтал когда-нибудь поехать в Москву, но Большой террор и сталинизм — это все мне было неведомо. Если об этом говорили в новостях, я тоже об этом узнавал, но не более того. А потом началась война. В Лондоне был маленький кинотеатр недалеко от Лестер-сквер, на Чаринг-кросс-роуд, где показывали русские фильмы. Я туда просто мчался с друзьями. Русское кино было для меня воплощением революционных изменений. Фильмы Пудовкина стали моей Библией. Там же я посмотрел всего Эйзенштейна.

Я не был в Музее Мейерхольда. Вообще, очень грустно, что я так давно не был в Москве. И я бы поехал, не раздумывая, но все доктора говорят, что это было бы не очень разумно. Теперь мои актеры там, в том числе очень близкий партнер Мари-Элен Этьен. Я с ней говорю по телефону по несколько раз в день, она присылает мне фотографии. Но физически не быть в Москве с ними — настоящая боль. Я вообще не уверен, что бывал в Москве с советских времен. Когда наш театр только создавался, мне нужно было колесить за ним по миру, а теперь такой необходимости нет, и все равно — очень-очень жаль.

Я думаю, что не существует никакой «русской» публики. Публика просто есть публика, и я никогда не хотел, чтобы она была однородной. Пусть там будут богатые, бедные, пролетариат, буржуазия, аристократы. Хорошая публика — это мешанина из самых разных людей, и поэтому актерская задача — быть новым и интересным для самых разных людей. Хороший спектакль — тот, который постепенно, незаметно подходит к точке непривычной тишины, куда погружается вся публика целиком. Несколько сотен разных людей, и все они неожиданно застигнуты в финале одними и теми же вопросами.

Шостакович обращается напрямую к слушательской душе, но в то же время не теряет связи с повседневностью. В театре ответом на любой вопрос является Шекспир. Каким бы он ни был высоким, метафизическим, религиозным, философским, всегда наступает момент смеховой разрядки, — очень смешной момент, замешанный на телесных шутках. И это со всеми работает. Я был счастлив обнаружить это в текстах Мейерхольда: все в театре — самые жуткие, самые чудовищные вещи — должны быть выражены в радости.

Наш спектакль «Why?» изначально назывался по-немецки «Warum, Warum». Мы пытались найти материал для пьесы, которая бы начиналась заглавным вопросом: «Зачем вообще театр?» Этот спектакль мы придумали специально для удивительной актрисы Мириам Голдшмидт и для ее фантастического таланта к импровизации. Поскольку я говорю по-немецки, мы с ней наимпровизировали целую пьесу. И называли ее «Warum».

Французское слово «Pourquoi?» и даже русское слово «Pochemu?» не переводят дословно немецкое «Warum?». Лучшим эквивалентом ему в другом языке было «Why?». Это короткое слово, заканчивается открытой гласной, а начало похоже на начало у «Warum». В «Pourquoi» есть такой прерванный звук, как будто что-то осуждающее, но «Why» звучит бесконечно открыто, и это оказалось для нас очень важным. Кстати, мне всегда была интересна разница между русскими словами «Pochemu» и «Zachem». Русское «Pochemu» звучит резонирующе, оно как будто вибрирует в тебе. А английское «Why» открыто. В английском Y — это последняя буква в алфавите. X, Y, Z… Нет, есть ещё Z, но это жуткий звук, как будто дверь закрывается. А вот Y, наоборот, звук открывающейся двери. Да, он открывает любую дверь.