— Пушка оттого далеко стреляет, что узко бьет.

— тупиковой конструкции («может быть, хотя однозначного ответа здесь не найти, слишком двойственна сама ситуативность»).

Рассказать о Дягилеве таким языком было бы убить Дягилева. А он здесь живой.

Повествование о великом русском продюсере — как же хорошо этим словам друг с другом! — начинается в Петербурге, с приезда наглого провинциального парня с пушистыми усиками, а дальше, разделяясь на главки, проносится через Париж, Лондон и Нью-Йорк, а заканчивается, разумеется, в Венеции. Уникальная для отечественной музейной жизни ситуация: на протяжении всего этого известного всем пути, пересказанного в Шереметьевском дворце, можно следить за настоящим, живым человеком. В текстах его даже не подписывают, а обозначают изящным рисунком Жана Кокто. Остальные персонажи всемирной дягилевской истории поименованы, но без Михайловичей и Степановичей, а по-человечески, именем и фамилией, — там, где речь идет о юности, и вовсе: Лёвушка Бакст и Костя Сомов.

Для сопроводительных текстов собраны и изучены десятки (хотя, пожалуй, сотни) воспоминаний и мемуаров, иногда благожелательных, иногда злобных, иногда и вовсе отстраненных. То, как умело из этого нашинкована целая жизнь в выставочном переложении, и создает «круг дягилев», в котором мы оказываемся.

Теперь, основательно побухтев на тему хороших и плохих кураторов, можно и поднять глаза на саму выставку. А она, между прочим, явление уникальное, и по ту, и по сю пору от эпидемии. Представьте: два с половиной десятка мировых музеев и коллекций, от центра Помпиду до музея изобразительных искусств Махачкалы прислали свои портреты персонажей дягилевского круга в Петербург, в не самый популярный российский музей, для ограниченного круга посетителей (попасть на выставку в целом можно без записи, но в более нормальных обстоятельствах очереди стояли бы вдоль Фонтанки). Объяснить это возможно исключительно упорством всех, кто над этой выставкой работал, включая директора музея Наталью Метелицу.

Собранные на выставке портреты, безусловно, перекликаются с грандиозной затеей самого Дягилева, еще юного, но уже очень последовательного и делового. Это «Историко-художественная выставка русских портретов», организованная им в 1905 году в Таврическом дворце. Две тысячи портретов от парсун до мирискусников, собранные по коллекциям и усадьбам, вытащенные из дворянских гнёзд под личную гарантию сохранности, выписанную Дягилеву императором Николаем. А многочисленные и сложно устроенные интриги вокруг Дягилева с участием августейшего семейства, богатых покровителей и, конечно, танцоров, композиторов, художников и музыкантов — всех, кто образовывал тот самый круг, — неотъемлемая и интереснейшая составляющая выставки, её основной сюжетный нерв.

Дягилев портил отношения с людьми не менее выдающимся образом, чем тот, которым он устраивал всё остальное (см. начальную цитату про ненависть). Это качество — одновременно не терпеть предательства и с легкостью расставаться, обнаружив коренные художественные разногласия, — сформировало и самого Дягилева, и всё, что он сделал. Пусть сама выставка небезупречна в отдельных проявлениях (она заканчивается венецианскими видеоволнами, будто бы омывающими остров Сан-Микеле), она столь же бескомпромиссна по отношению к поставленной задаче — рассказать о Дягилеве и его круге.

Герой этой выставки вряд ли терпеливо принял бы ко вниманию все «ковидные ограничения» и отказался бы от собственных намерений «по известным всем причинам». Вот и в Шереметьевском дворце делать этого не стали — тоже «по известным всем причинам».