Режиссер — о «деле Серебренникова», новом спектакле в «Электротеатре» и цензуре в России
Первой постановкой Константина Богомолова в «Электротеатре Станиславский» стал спектакль «Волшебная гора» по знаменитому роману Томаса Манна. Накануне премьеры режиссер рассказал Buro 24/7 о работе вне жанровых рамок, а также о том, как относится к делу Серебренникова и почему не ощущает давления цензуры со стороны государства.
— Недавно читала ваше стихотворение в сборнике «Новые заветы», и там есть такая строчка: «Я мечтаю быть собой, то есть писать тексты». Получается, мир для вас литературоцентричен?
— Не знаю насчет литературоцентричности, но для меня словесное творчество и словесная энергия, изобретение и сложение слов являются очень важными моментами в жизни.
— Существует мнение, что чем крупнее писатель, тем сложнее поставить его произведение на сцене. И вот вы берете «Волшебную гору» — самый неочевидный для инсценировки роман Томаса Манна. Чем обусловлен такой выбор?
— Исключительно любовью к автору и сложностью самого произведения: и/или любовью к тексту, и/или незнанием, что с этим текстом можно сделать в рамках театра. Иногда бывает, что автор не вызывает положительных чувств, но ты тоже не знаешь, что с его произведением можно сделать, — и это тоже вполне себе мотив.
— Вернемся к «Волшебной горе» в «Электротеатре», которая заявлена как спектакль для двух артистов: вас и Елены Морозовой. Что это будет по жанру? Правда ли, что вы используете поэзию Гумилева, Заболоцкого и Шаламова?
— Да, там вообще не будет текстов Манна, действительно, будет поэзия, будут какие-то другие тексты, мои тексты. Что касается жанра, ну вы же видели мои постановки? Я давно перестал мыслить жанровыми категориями — как вы себе представляете мои спектакли: как драму, как комедию, как трагедию?
— Мне кажется, вы работаете на поле эвфемизмов, что бы ни ставили. Хотя если сравнивать «Карамазовых», «Идеального мужа» и, к примеру, «350 Сентрал-парк Вест», то это совершенно разные спектакли для разной аудитории.
— Потому что я стараюсь делать что-то другое по отношению к самому себе. Получается это или нет — это уже второй вопрос, но меньше всего я пытаюсь заниматься повторением пройденного.
— 25 лет назад ваши стихотворения публиковал сам Дмитрий Кузьмин. Вы все еще интересуетесь поэзией или целиком ушли в театр?
— Я продолжаю писать. Публикуюсь только в «Русском пионере», а пишу разное. Что-то для спектаклей, включаю в них поэзию как часть текста.
— Помимо Сорокина, по рассказу которого вы снимаете фильм «Настя», кто еще из современных авторов кажется вам интересным?
— Я не готов поименно составлять список. Меня интересует хорошая поэзия и хорошая литература, которая может говорить о чем угодно. Я не использую современную поэзию в своих спектаклях, как вы заметили, хотя с большим любопытством отношусь к ней, да и вообще к современной литературе.
— А что сейчас с экранизацией «Насти», в какой стадии находится она сейчас?
— В начале следующего года фильм наконец выйдет на экраны, мы находимся сейчас на стадии завершения монтажа.
— Но это же не единственный фильм, над которым вы работаете, будет и второй — «Год, когда я не родился»?
— С ним то же самое, находится в стадии завершения монтажа авторской версии.
— Есть ли у вас дальнейшие планы работы в кино?
— Есть. Это будет большой и сложный проект, требующий финансовых затрат.
— К слову о финансах. Как вы относитесь к ситуации, сложившейся вокруг «дела Кирилла Серебренникова»? Ваш коллега Иван Вырыпаев в открытом письме на «Снобе» призвал всех отказаться от государственного финансирования и наград — вы бы смогли отказаться?
— К «делу Кирилла Серебренникова» я отношусь как к драматической ситуации, по поводу которой очень переживаю. Что касается письма Ивана Вырыпаева с призывом отказаться от государственного финансирования, тут каждый решает проблему по-своему. Я не считаю правильным выступать с проповедническими призывами — Вырыпаев считает нужным так, другие люди будут считать по-другому, у каждого есть право на свое видение. Я больше всего не люблю, когда любой вопрос превращают в вопрос морально-нравственного выбора вроде «а с кем вы, мастера культуры».
— «Против кого дружите»?
— Да, а еще «против чего протестуем?», «а ты записался добровольцем?» или мой любимый вопрос «а почему молчит Малежик? Где его актуальные высказывания по поводу происходящих событий в стране и мире?» Вот эту склонность выводить все на глобальный уровень я терпеть не могу. Я с большим уважением отношусь к бескопромиссности Вани (Вырыпаева. — Прим. редакции). C тем же уважением к его высказываниям о том, что Россия, в отличие от Запада, сохраняет свои ценности и нынешняя политика России — единственно правильная. В какой-то момент он отстаивал православные ценности, а сейчас вот по-другому мыслит.
— Вас это смущает?
— Я только думаю о бедных людях, которые всем нам, людям, которые обладают каким-то минимальным авторитетом, доверяют, потому что мы имеем склонность менять нашу позицию раз в три года, а простые люди доверяются, идут, а тут бац — у авторитета уже другая позиция. Потому что он живой человек, да еще и художник, он имеет право ошибиться и поменять свою позицию.
— А вам самому комфортно в нынешней культурной ситуации? Чувствуете ли вы давление со стороны общества и государства?
— Нет, я не чувствую никакой цензуры, потому что считаю, что человек свободен настолько, насколько он стремится и готов быть свободным. Только твой собственный страх делает тебя несвободным. Человек свободен при любых условиях настолько, насколько свободен его дух. Что касается моего комфорта, я человек веселый, оптимистичный, игровой, всегда стараюсь смотреть с удовольствием на жизнь, какие бы испытания и препятствия она ни предлагала.
— Тем не менее непростым испытанием было снятие вашего спектакля «Князь» из репертуара «Ленкома». Как вы это восприняли?
— Сняли и сняли — это уже проблема руководства театра «Ленком», не моя. Что я себе буду голову пеплом посыпать? Живу дальше. Всякое случается в этой жизни, бывает и, на твой взгляд, несправедливость, бывает, и подлости совершаются.
— Будете ставить этот спектакль на какой-нибудь другой площадке?
— Нет, это невозможно. Есть вещи, которые нельзя вернуть: если что-то убито, то это убито. Я неоднократно повторял, что человек, который убивает, должен понимать, что он убил.
— Над чем планируете еще работать после выпуска «Волшебной горы»?
— В МХТ будут «Три сестры», будет опера Генделя в Музыкальном театре Станиславского и Немировича-Данченко «Триумф времени и бесчувствия» — это ближайшие работы в России. Будут постановки и за рубежом.
— Насколько западноевропейский театр повлиял на ваш художественный метод, на ваше восприятие?
— Естественно, повлиял. В какой-то момент это был театр, который настолько опережал по развитию русский, что без осмысления этого опыта невозможно было двигаться дальше.
— А сейчас что происходит с русским театром?
— Он в очень хорошем состоянии. Есть и фигня, и маразм, но где ее нет? В живописи, литературе, кино? Театр — в России очень живое, разнообразное, обновляющееся пространство и дело, которым интересуются многие.
— Почему же тогда вы обратились к кино?
— Просто захотелось, честно вам скажу. Никакого рационального объяснения нет. Есть возможность — почему не попробовать?