До конца сентября в Московском музее современного искусства на Петровке работает выставка «Летняя коллекция». За легкомысленным названием скрывается амбициозный проект, объединивший работы 15 ведущих современных художников. Все объекты являются приобретениями в коллекцию музея. Экспонируемые произведения настолько разные, отвечающие индивидуальности каждого автора, и столь масштабны, что кураторы Анна Арутюнян и Андрей Егоров предпочли выделить каждому художнику персональный зал. Среди участников проекта 6 художниц — не похожих друг на друга, но одинаково ярко выражающих свои мысли и идеи в поле современного искусства. Специально для BURO. участницы выставки в MMOMA рассказали о своих работах.

На выставке «Летняя коллекция» я представила часть (три десятых) одного большого проекта, который называется «Транспаранты» и который я реализовала в 2019 году. Впервые он был показан в Санкт-Петербурге, в Пассаже. Все мои транспаранты, десять штук, сделаны на основе моих более миниатюрных, камерных работ. Я в принципе работаю с изображениями и текстами, и, наверное, лучше всего описать мой метод таким образом: допустим вы сидите за столиком, и перед вами чашка кофе и мятая салфетка, вот вы фотографируете все это и выкладываете в соцсеть. Сразу же создается ощущение, что раз эту ситуацию вы запечатлели и увековечили, значит в ней есть что-то такое важное, какое-то настроение, эмоция, чувство или мысль. Сразу же эта чашка кофе начинает нам транслировать образ какого-то человека, который о чем-то думал, совершал какие-то действия. Но на самом деле, в материальном мире это просто чашка кофе, мятая бумажка и, допустим, поверхность стола. То есть все образы накидываются зрителем. Примерно также работает, например, тест Роршаха в психологии, когда человеку показывают пятно, и он говорит, что это похоже на бабочку, на труп или, не знаю, на какую-нибудь лошадь в цирке, все что угодно. По сути, ему показывают просто пятно, а все остальное – это уже индивидуальные ассоциации, бэкграунд человека, его переживания, личный опыт, в общем проекции. Собственно, с этим я и работаю.

Я обычно создаю некие материальные ситуации, которые в итоге превращаются в объекты, инсталляции, или паблик арт, которые заведомо не несут никакого конкретного месседжа. Это, скажем так, провокативные ситуации, в которых вольно-невольно зритель начинает искать какой-то смысл и как-то их наполнять.

Я решила попробовать поработать с транспарантами. Представьте себе абсолютно как бы случайное сочетание слова и цвета, или слова и изображения. Если этот прием масштабировать в десятки или в сотни раз с помощью гигантских транспарантов, утрировать его в разы, получается провокация. Потому что, когда мы видим огромный текст, он по идее нас к чему-то призывает, а сам формат транспаранта – это нечто манифестирующее. Где мы видим транспаранты? Например, на митинге, где транспарант используется, когда ты что-то заявляешь, предъявляешь миру и у тебя есть некая позиция. Для меня важным моментом является работа со словами, которые абсолютно отрываются от устойчивого ряда образов. То есть они сами по себе ничего не значат, но человеческое восприятие так устроено, что мы начинаем их наделять обязательно какими-то смыслами. Масштаб придает некой значимости, даже патетичности и монументальности совершенно пустому, бессмысленному слову.

Я очень негативно отношусь к гендерной оптике на искусство, считаю ее нецелесообразной и абсолютно нелегитимной по отношению к тому, что я делаю. Это утверждение актуально и относительно моего проекта «Транспаранты», который сейчас демонстрируется на выставке «Летняя коллекция».

Проект «Рингтон» реализовывался с 2019 по 2020 год, и изначально создавался для Музея Вадима Сидура, одного из отделений ММOMA. Само это место натолкнуло меня на идею сделать работу, посвященную творчеству этого послевоенного художника. Поскольку в один из поздних своих периодов он использовал бывшие в употреблении металлические конструкции, а именно — канализационные трубы и кладбищенские ограды. Мне тоже нравится использовать бывшие в употреблении промышленные материалы, особенно городские. Для меня важна связь материала и пространств в городской среде, особенно в такой урбанизированной среде как район Перово, в котором собственно и находится музей этого художника.

Сидур в моей интерпретации – такой художник, который пытался залечить свои раны, выразить свое отношение к внешней ситуации, войне и ужасам того, что происходило в середине прошлого века через искусство. К тому же он был глубоко религиозным человеком, что в советское время, конечно, не являлось популярной позицией. Первоначально меня заинтересовала вот эта циклическая система, которую я даже попыталась изобразить в виде схемы – когда человек становится художником, по сути, посредством травмы от внешних политических и идеологических обстоятельств, а затем создает некое произведение, выражает свой аффект от этой травмы, за что его тоже, так или иначе, наказывает внешняя среда. Для меня важно понимание того, что художник не может жить в вакууме, независимо от внешней среды, от общества, от общественных настроений. Зачастую художники очень чувствительны ко всем переменам и, так или иначе, через свое творчество на них реагируют. Я захотела концептуализировать всю эту историю, рассказать о человеке, который, находясь в плену политических обстоятельств, качается, словно маятник, от войны к травме, от травмы к искусству, от искусства к успеху и обратно к травме.

В целом, то, что получилось – это звонница из труб, которая исполняет то грозные марши, то красивые колокольные перезвоны, правда с помощью жестких металлических звуков. Они воплощают невидимые звуки в городе и шире, в социальной и медиа среде, в которой мы живем. Те звуки, которые нас окружают, часто цикличны и требуют некоего действия. Например, звуки сирены побуждают тревогу, рингтон мобильного телефона, который звонит, побуждает вас взять трубку. И точно так же перезвон колоколов, биение сердец, мелодии маршей, ритмы городских дискотек – все эти звуки являются фоном, который мы не всегда слышим, но который постоянно присутствует в нашей жизни. Мне хотелось воплотить в своей работе этот невидимый фон. Также «Рингтон» для меня – это посвящение всем «убиенным художникам». Это цитата из названия книги Александра Бренера, главы которой посвящены разным художникам и тому, как различные идеологические и политические обстоятельства влияли на их судьбы.

Безусловно, я осмысляю свою деятельность в искусстве через гендер и свою идентичность, поскольку это то, с чем я живу. Но вместо тематизации через навязываемые женскому искусству гендерные ярлыки (феминность, нежность, рукоделие, активизм, etc.) я бы хотела говорить об эмансипаторном потенциале искусства как такового, и конкретнее, самого содержания проектов. У меня были работы, рефлексирующие социальное положение женщины в обществе, например, проект «Never Me», который тематически можно причислить к феминистским практикам, однако это далеко не все, что меня интересует как женщину и феминистку.

Работая с различными цифровыми инструментами от движков компьютерных игр до микропроцессора, управляющего звуковыми механизмами в проекте «Рингтон» на этой выставке, я пользуюсь принципом разоблачения и использования технологий не по назначению. Мне хотелось бы и дальше наслаждаться свободой работы с различными формами, например, «мальчишескими» играми, оружием, трениками «Адидас» и брутальными скульптурами, которые мы видим, знакомясь с проектом, поскольку это те вещи, которые меня действительно интересуют. Они происходят из моей постсоветской социализации и, казалось бы, связаны с гендером только через призму восприятия меня как автора-женщины. Я неоднократно слышала такую фразу от мужчин-экспертов: «Я никогда не видел девушку, которая делает такие гигантские / сложные / брутальные инсталляции!». Однако это говорит о когнитивном искажении в восприятии коллег-женщин, ведь наверняка они в курсе истории искусств и женщин в нем, от Луиз Буржуа до Хито Штаерль. Попросту говоря, это – сексизм.

Принцессайзинг – это ряд перформансов, которые возникли в рамках моего проекта «Нематериальный труд». Проект я делала в течение двух лет, и он представлял собой прежде всего исследование, когда я под видом «обычной женщины» (это мое альтер-эго) внедрялась в различные женские сообщества в соцсетях и офлайн. Прежде всего, это были сообщества возрастных моделей, то есть женщин, которые после 35-ти лет вдруг захотели этим заниматься и пошли учиться на моделей. Также это были фитнес-сообщества, сообщества женщин по похудению, различные сообщества, где женщины давали друг другу советы относительно внешности, косметологических процедур, пластической хирургии. Они складываются обычно стихийно. Например, некая гуру собирает вокруг себя женщин, которые хотят похудеть, и возникает их общий чат, который может существовать, положим, месяц. В течение этого времени женщины активно общаются, советуют что-то друг другу, поддерживают. Потом эти сообщества распадаются. Но иногда у женщин возникает дружба, они встречаются и после, уже офлайн, продолжают общаться и как-то взаимодействовать.

И вот, фланируя от одного сообщества к другому, я поняла, что если я и хочу создать работу на тему фитнеса, которая бы соответствовала контексту современного искусства и могла бы быть в нем представлена, то я должна сделать пародию на пародию. Поскольку сами фитнес-практики, в определенных своих проявлениях, уже выглядят пародийно. В частности, меня очень вдохновило такое реально существующее направление фитнеса как Prancercise. Это английское название (от слова prance – «гарцевать») можно перевести как «гарцевание». Его создательница Джоанна Рорбак записала несколько видеороликов, где она в чудесном костюме – белых лосинах, розовой кофточке, украшениях – очень изящно гарцует, показывая упражнения. Все это сделано совершенно серьезно. Однако сам антураж и то, как Рорбак представляла упражнения, послужили источником многочисленных пародий в соцсетях.

Посмотрев на эти пародии, я решила придумать свое направление и назвала его «Принцессайзинг». Оно представляет собой смесь очень доступных упражнений, которые мы разрабатывали совместно с хореографом Сергеем Крымловым. Я специально ставила перед ним цель, чтобы любой человек мог воспроизвести эти движения. В дополнение к упражнениям, обязательным элементами здесь являются яркий макияж и веселые костюмы. Также предпочтительно выполнять упражнения публично, для того, чтобы не только развивать в себе гибкость и худеть, но и чтобы тренировать раскованность, умение проявлять себя на публике.

Мне могут задать вопрос: «А почему это вообще искусство? Почему это находится в музее, на выставке?» Здесь важно объяснить, чем я занимаюсь в своей художественной практике. В общих чертах ее можно отнести к институциональной критике, хотя я бы назвала это не столько критикой, сколько апробированием различных, не характерных для музея практик, именно в пространстве музея, в пространстве институции. К тому времени у меня уже был осуществленный проект «Свидание в музее», когда я регистрировалась на сайтах знакомств. Тем мужчинам, которые хотели со мной встретиться, я назначала свидание в музее, на выставках современного искусства, и переводила любой флирт, любой разговор с ними относительно любовных или сексуальных взаимодействий на разговор об искусстве. Соответственно здесь имело место прямое переключения внимания человека с интересующей его темы на тему современного искусства.

Практически во всех моих проектах для меня важно включать в контекст современного искусства тех людей, которые им не особо интересуются, и для этого я и создаю игровые ситуации. В данном случае – благодаря пародийности, даже травестийности, нарядам, макияжу. Далее я стараюсь поддерживать с каждой из участниц связь: я отправляю им приглашения на выставки, где показывается «Пробежка» или другие ролики из этого проекта. Они приходят и смотрят заодно еще и другие работы, другие выставки, мы общаемся с ними.

Я уверена, что гендер влияет на все, что делает любой человек, и по-другому быть не может. Тот или иной гендер – это исходное событие в истории проекта художника, даже если он действует через его отрицание. Но это не означает, что по работе можно однозначно сказать, кто именно ее сделал. Гендер влияет, но не определяет. Все сложнее. Я, как и любой другой автор, осмысляю искусство не только через гендер, но и через весь контекст, в котором нахожусь и который на меня влияет. Важно все: эпоха, исторические события, страна, город, тусовка, личная история, возраст, гендер, национальные признаки, вся внешность.

О специфически женской художественной оптике здесь можно говорить только с той точки зрения, что, по моим наблюдениям, цисгендерные гетеросексуальные мужчины в перформансе реже презентуют себя в самоироничном, на грани, ключе. Есть похожий на мой проект болгарского художника Крассимира Крастева 1990-х годов, где он превращал себя в «идеального» мужчину. Он действительно два года занимался в зале и правильно питался, но он не бегал по улице в цветных купальниках. Его ирония другого рода. Мне же в проекте хотелось высветить и одновременно снять то напряжение, которое неизменно присутствует во всех сообществах, где люди серьезно стремятся к «идеалу».

Мне кажется, я часто делаю работы из страха, ну или сопротивляясь ему, пытаясь протестировать границы – границы географические, границы телесные, границы психологические. Я все время ощущаю это как некое пощипывание, укалывание. И, конечно, для меня это вопрос о возможностях страхи преодолевать. Видео «Канат» появилось из страха, который мне очень знаком. И это не страх высоты, но страх перед вопросом: «Что значит мое искусство? Войдет ли оно в историю, в будущее? Имеет ли оно действительно какую-то ценность в сегодняшнем дне?». Мне кажется, этот страх свойственен всем художникам, потому что, создавая что-либо, ты всегда задаешься вопросом: «Насколько это имеет смысл? Насколько это важно? Не повторяешься ли ты?».

Конечно, там есть реальная история об отношении к культуре (видео снято в Дагестане), о том, какими усилиями порой культура и культурные ценности сохраняются, какой опасности они могут подвергаться, например, по недосмотру властей. Для меня это история про человеческое, потому что я всегда отталкиваюсь от настоящих событий или рассказа, который я просто не могу забыть. «Канат» получился настолько же про страхи художника, насколько и про отвагу, про действительно несгибаемое, бесконечное усилие хранителей Дагестанского музея изобразительных искусств им. Патимат Саидовны Гамзатовой – про упорный труд по сохранению локальной культуры, про людей, которые работают во всех региональных музеях нашей страны, а может быть и других стран.

Расул Абакаров, который у нас снимается – фантастический канатоходец в пятом поколении. Когда я делала подготовительное исследование для «Каната», в архиве кинофотодокументов в Красногорске я нашла прекрасный фильм 1967 года, который назывался «Национальные цирки». В нем я как раз увидела труппу Яраги Гаджикурбанова и Рабадана Абакарова – это, по-моему, прапрадедушка Расула и его семейная канатаходческая группа. И удивительно, что в результате мы стали работать именно с Расулом, человеком, который с необычайной смелостью подписался на этот проект. У меня есть книжка, выпущенная фондом V-A-C и Mousse Publishing, которая посвящена этой работе, – она так и называется «Tightrope» (Канат). И в ней опубликовано интервью, которое я брала у Расула и из которого становится понятно, что для него этот опыт действительно стал личной историей об исчезновении навыка, своего навыка.

Я осмысляю свое искусство только через диалог с другими художниками, а не через гендерную принадлежность.

Серия «Старость» включала изображения стариков, к которым мне всегда сложно придумывать названия. Поэтому я там варьирую: «Старуха», «Старик», «Старик в кепке» и т.д. Для меня это всегда больное место – в самом конце, когда работы уже написаны, я с трудом придумываю названия к серии портретов, чтобы как-то их разнообразить. «Новое поколение» – это подсознательно некие младенцы, поэтому чисто пластически, по сравнению с морщинистыми стариками, это должны быть более обобщенные формы. От этих голов должно исходить некое «зародышевое» ощущение. Как у щенка, у которого все очень крупное, большое, и в общем-то, сложно даже определить по нему, что из него вырастет. На лице младенцев ведь нет еще никаких переживаний, страданий, никаких следов от жизни.

Основной посыл этих работ – столкновение двух разных поколений. Весь мир (хотя, кстати, эта тенденция меняется) стремится к тому, чтобы быть молодым, то есть немодно быть старым, немодно быть слабым и немощным. Важно быть всегда в форме. Теперь не всегда понятно сколько кому лет – ты должен быть подтянутым, красивым, молодым, современным. Например, вся литература в книжных магазинах ориентирована на интерес, который в общем-то заканчивается на сорокалетних. О чем может быть роман для пятидесятилетних? Карьера состоялась, условно говоря – все деньги заработал, либо уже никогда не заработаешь. Если не брать серьезную литературу, которая всегда в некотором роде за гранью моды, основной тренд для молодых. А с другой стороны, молодые и старые похожи, потому что молодой также хочет огородиться, не приемлет никаких нравоучений, всегда знает, что ему делать – он уже сейчас знает, как надо, да и вообще все остальное отстой. В то же время молодые люди, я и по себе это помню, достаточно ранимы, они бояться быть уязвимыми. То же самое у стариков, потому что жизнь их уже состоялась.

Молодость и старость существуют не на разных полюсах. Человек может отделяться от своего поколения или, наоборот, вливаться в него не по общепринятым признакам возраста, опыта, но по каким-то абсолютно другим критериям. Человек меняющийся и человек статичный – исследовать эту пару мне сейчас было бы намного интереснее. Для меня бессмысленны все эти разговоры о «картинках», о том, что художник вкладывал в свое произведение – ведь у каждого человека действительно свой опыт. Интересный вопрос, как все-таки передать через картину, объект, скульптуру то, о чем я говорила – вот это изменение человека, его превращение из гадкого утенка в лебедя или, наоборот, из одного существа в другое. Что за этим стоит? Почему, условно говоря, кто-то предпочитает бежать, кто-то – ехать на велосипеде, а кто-то вообще сидит на диване и смотрит телевизор. Моторчик внутри у всех разный – у кого-то там двигатель внутреннего сгорания, а у кого-то аккумуляторная батарея. Но понять это снаружи сложно. Каждый – индивидуум, и нельзя ничего обобщать, к счастью или к сожалению. Есть совершенно конкретный человек, он ни к кому не относится.

Ни гендерного осмысления, ни гендерной оптики в моих работах нет. Ничего подобного мне и в голову не приходило. Надеюсь, что тому, кто смотрит эти работы, это тоже не придет в голову.

Проект, который я делаю специально для «Летней коллекции» в MMOMA можно определить как work in progress – он создается в реальном времени и живет вместе с выставкой. Это серия портретов четырнадцати художников, которые участвуют в выставке. Между собой эти художники никак не связаны, кроме того, что все они – действующие современные российские авторы. И отчасти мой портретный проект мог бы их в некотором смысле объединить. Обсуждая как это можно было бы сделать, мы в итоге пришли к тому, что нужно снимать на полароиды.

Я снимаю портрет художника прямо в музее на фоне белой стены – это такой универсальный для всей серии эстетический прием. Идея заключалась в том, чтобы создать фотографическую портретную серию.

Я и сама в какой-то момент пришла к тому, что сейчас я снимаю в основном портреты. В том числе портреты своих друзей – художников или людей, связанных с московской художественной сферой. Я обожаю полароидную технику, мне нравится работать в этом медиуме – нравится эстетика картинки, которая получается. Это всегда такой «черный ящик» – непредсказуемый результат, возможно, технически плохой, но для меня прекрасный. Потому что в том, что я делаю как художник, у меня всегда «чем хуже, тем лучше» – это мой девиз. И вот этот элемент непредсказуемости, атмосферности и, может быть, даже некоторой чувственности меня очень интересует. Мою любовь к полароиду отчасти еще можно объяснить тем, что я воспринимаю этот медиум как антиглянец, то есть как полную противоположность светской фотографии, от которой я порядком устала. Именно такие лоуфайные (плохие, поэтому хорошие) снимки мне очень симпатичны и близки.

Начала я с того, что ловила художников на монтаже их работ. А дальше тех, кого я не успела отснять до открытия, я приглашала в музей сниматься. Это тоже некоторая константа.

Художника ведь обычно никто особо не рассматривает, то есть это такая мифическая фигура – мистическая и загадочная. Мне кажется, здорово через портретирование вывести их из тени, как людей и персонажей. Полароидное изображение и мой метод съемки позволяют создать иллюзию интимного контакта, близости. То есть в некотором роде преодолеть эту загадочность образа художника, эту дистанцию, которая обычно существует между ним и зрителем. Художник ведь обычно общается со зрителем только через свои произведения, кураторский или собственный текст. Но напрямую мы с художником редко контактируем, если только для него это не сознательная избранная стратегия, такая, как, например, перформанс. Мне хочется показать их живыми, человечными, в какой-то степени даже трогательными и чуть-чуть более доступными для зрителя (но не слишком). То, что в итоге получается, я бы назвала скорее наброском, эскизом к портрету художника.