В американской больнице на 66-м году умерла великий архитектор Заха Хадид. Алексей Тарханов давно любовался ею и стратегией ее жизни
Издалека было видно, что Заха Хадид — великая архитектриса. Большая, полная, но не грузная, она была похожа на оперную певицу из тех, чьи выходы на сцену заранее встречают аплодисментами. Дело было на Венецианской биеннале и внушительная архитектурная дива шла по главной аллее Джардини к замыкающему аллею Британскому павильону, за ней бежали ученики и журналисты, а перед ней — директора Биеннале. Ясно было, что если она сейчас выскажет недовольство, весь этот праздник прикроют. Такую сердить нельзя.
Несколько лет спустя я увидел кадры довоенной хроники, когда на Биеннале приезжает Муссолини и таким же благосклонным быком идет между экспонатами, окруженный почтением и страхом. Сравнение, может, и не совсем удачное, но Заха была архитектурной диктаторшей, тем более яростной, что слишком долго ей никто не верил. В 1972 году она приехала в Лондон из Ирака проездом через Бейрут. В Бейруте она училась математике — качество, которое станет чрезывычайно важным для всех архитекторов компьютерной эры. Школу закончила в свободном Ираке, недавно свергнувшем монархию и не ввязавшимся пока что в войну с Ираном и в мучительное противостояние Западу. Это был совсем другой Багдад, еще помнивший британское влияние и неплохо говоривший по-английски. Короля уже не было, но с СССР еще не дружили.
Заха Хадид вспоминала годы учебы на родине как самое счастливое время — молодые мусульманки, христианки, еврейки учились рядом и не спорили друг с другом на второстепенные темы вроде религии. Она признавалась потом, что ее арабское происхождение мешало ей на Западе так же, как ее пол мешал ей на Востоке. Архитектура — тяжелая, мужская работа. К тому же все страны защищаются от чужаков, которые лезут к ним со своими проектами. До 1990-х она практически не строила. Но все ее знали. Как она этого добилась? Считайте, одним своим видом, так она однажды и сказала интервьюеру. Прежде чем изобретать стиль для других, надо изобрести его для себя. И Заха для начала вложила в это весь свой невероятный талант. Bидом своим она говорила всем и каждому: я восточная женщина, шамаханская царица, трепещите и радуйтесь одной возможности побыть рядом со мной. Смуглая, с длинными темными волосами, она напоминала цыганку, но одевалась не в цыганское пестрое, а в архитектурное черное. Ярко красилась, распускала волосы, куталась в шали.
Она познакомилась с летучим голландцем, худым, как щепка, Ремом Колхасом, который в то время тоже доказывал свое право стать архитектурной звездой. Он учил ее творческому мышлению как кинорежиссер, она его — логике как математик. Они проработали вместе относительно недолго, но в Лондоне, Париже, Амстердаме их пару, Пата и Паташона, заметили и полюбили.
Раз не дают строить, можно отдаться дизайну, делать мебель, устраивать выставки, заниматься сценографией (например, для мирового турне Pet Shop Boys на рубеже 2000-х). Проектировать кровати, лампы, посуду. Компании, поставившие на нее в трудные ее годы, тем более не проиграли, когда она стала знаменитостью. Но и тогда она не стала задаваться. Сотрудничество с гламуром продолжилось до последних ее дней: на последнем часовом и ювелирном салоне в Базеле показывали сделанные ею ювелирные украшения. А кроме того, можно было преподавать, читать лекции — и здесь Хадид была неподражаема. Прежде чем прославиться в качестве строящего архитектора, она прославилась в качестве стендап-архитектора. Всем страшно захотелось посмотреть, что же такое построит эта замечательная женщина, если ее наконец допустить до работы.
Она начала получать заказы, потом премии, а на основании премий — снова заказы.
Оперы в Китае и Британии, музеи в Америке, стадион для лондонской Олимпиады — и дача Владислава Доронина из Capital Group в Барвихе — ее единственный до появления в прошлом году Dominion Tower проект, реализованный у нас. Среди премий оказался Притцкер, архитектурный Нобель, который она получила первой из женщин-архитекторов. Вручали его, кстати, в 2004 году на церемонии в Эрмитажном театре в Петербурге. Она открыла свое бюро Zaha Hadid Architects в Лондоне, в котором работало четыре с половиной сотни сотрудников. Неплохо для девочки из Багдада.
Принадлежность к ордену архитектурных звезд, то ли странствующих рыцарей, то ли гастролирующих клоунов, сделала из нее «интернационального архитектора». Из тех, кто сегодня работает в Азии, завтра в Америке, а послезавтра — в Африке.
Могла ли она вернуться в Ирак, где в дни ее юности строили и Фрэнк Ллойд Райт и Джо Понти? Конечно же нет, но из своего полудобровольного изгнания она сделала свой стейтмент и не раз говорила о том, что смена страны прочищает мозги и усиливает эстетическое чувство. Свои арабские корни она несла с торжественностью, но была уже гражданкой мира. Выбранная Хадид стратегия вела ее по жизни железной рукой. Ей уже нельзя было замолкать, но, по правде говоря, вокруг каждого ее проекта говорили и спорили столько, хвалили и проклинали так, как когда-то разве что Ле Корбюзье.
Понятно. Ее архитектуру было сложно принять, потому что она вся состояла из кривых, вогнутых и выпуклых форм. Внутри зданий Хадид ты чувствуешь себя в желудке кита, но все ее фирменные загогулины были придуманы так здорово и выполнены так качественно и чисто, что казалось, делала их не земная женщина, а внеземной организм. Не то чтобы они были удобны, нет. Но они, несомненно, были замечательны и единственны в своем роде. «Каждый ее проект — невиданная новость, каждый проект — отважнее предыдущего, и истоки ее оригинальности кажутся неисчерпаемыми», — говорил об этом Фрэнк Гери, сам изрядный выдумщик.
Для меня она была смесью полных антагонистов — Оскара Нимейера с Мисом ван дер Роэ. Невероятная чувственность и пластичность, но исполненная холода и совершенства. Вместе с Колхасом, Фрэнком Гери, Бернаром Чуми ее в свое время записали в «деконструктивисты». Возможно, вспомнив ее дипломный проект Malevich's Tektonik: архитектон на Темзе. Но в работах Захи было мало конструктивизма, ее стиль напоминал мне модерн, с тем же культом единственного и не воспроизводимого дважды решения. Так же как и архитекторы модерна, она работала с кривыми, увлекалась деталями, много времени проводила на стройке, объясняя, что никак не в силах все предусмотреть. Случайность, говорила она, играет важнейшую роль в архитектуре и в жизни.
Случайностью стала и ее смерть — в Майами она легла в больницу, потому что ее замучил бронхит. А потом у нее неожиданно остановилось сердце, и уже сегодня обе ее родины, Британия и Ирак, соревнуются в том, кто горше о ней поплачет.