«Госпожа Бовари» и «Конек-Горбунок»: 7 неожиданных книг, которые попадали под запрет

Исповедальный эпистолярный роман о пылком юноше, который покончил с собой из-за неразделенной любви, сразу же стал невероятно популярным среди молодежи. Но далеко не все разделяли восторги читателей. Духовенство, например, было крайне недовольно романтизацией самоубийства, совершенно неприемлемого с точки зрения христианских ценностей.

Гамбургский пастор Геце даже опубликовал «Краткие, но необходимые напоминания о страданиях юного Вертера», где осудил главного героя за праздность, безмерное самолюбие и любовь к замужней женщине и возмутился, что цензура не воспрепятствует печати «подобных сатанинских соблазнов».

У книги появилось множество подражателей: молодежь одевалась «под Вертера» и «под Лотту», в их честь называли пьесы и духи. Некоторые молодые люди шли в прямом смысле слова по стопам Вертера: заканчивали жизнь самоубийством с томиками в карманах. Позже Гете переработал книгу, сделав акцент на душевном расстройстве, чтобы поумерить пыл впечатлительных читателей.

Эта книга — классический образец так называемой аболиционистской, то есть направленной против рабовладельческого строя, литературы. В основе сюжета — трагическая судьба доброго дяди Тома и других темнокожих рабов, чья жизнь полна боли и страданий.

Бичер-Стоу ручалась, что книга основана на реальных фактах, и, конечно, ее произведение вызвало негодование плантаторов-южан. Роман запретили на Юге. Мало того, в противовес ему начали писать другие, оправдывающие рабство «антидядитомовы» книги с названиями вроде «Хижина тети Филлис» или «Подлинная жизнь Юга». В них темнокожих рабов изображали большими детьми, которым просто необходима забота белых господ.

В России книга, кстати, тоже не пришлась по вкусу: Николай I не оценил идеи всеобщего равенства и выпады в адрес аристократической системы и запретил роман. Не понравился он и Папе Римскому — за содержащуюся там критику церкви, которая оправдывала рабство.

Интересно, но уже после отмены рабовладельческого строя «Хижина дяди Тома» снова впала в немилость: ее начали критиковать за стереотипное изображение слуг, услужливых, добрых и покорных, не желающих не то что бороться за права — уходить от добрых хозяев.

Позже роман пытались запретить за использование «расисткой лексики», а именно — слова «ниггер». Это же обвинение получили книги «Убить пересмешника» Харпер Ли, «Приключения Гекльберри Финна» Марка Твена и «Унесенные ветром» Маргарет Митчелл. А ведь Бичер-Стоу хотела как лучше!

Казалось бы, знаменитый роман о бедном, но благородном мальчике-сироте не в чем упрекнуть: главный герой отличается добротой и чистосердечием, а добро в итоге побеждает зло. Кроме того, Диккенс поднимал острые социальные проблемы: жесткое отношение к детям и взрослым в работных домах, беспризорность и преступность.

В общем, все хорошо, за исключением большого «но»: образа одного из отрицательных героев — еврея Ферджина, который брал бездомных детей к себе и делал их членами воровской шайки. Портрет старика получился гнусным: торчащие рыжие волосы, нос крючком, отталкивающие манеры и патологическая любовь к деньгам. После обвинений в антисемитизме писатель внес поправки и, где мог, убрал слово «еврей».

Это не помешало в 1949 году нескольким еврейским семьям из штата Нью-Йорк потребовать запрета романа в публичных школах штата как направленного на возбуждение ненависти к евреям. Иск, правда, отклонили, объяснив это тем, что книга была написана без злого умысла.

История купца Большова, который хочет изобразить фальшивое банкротство, чтобы не платить долги, но становится жертвой вероломства родной дочери и ее жениха, сейчас кажется милой и несколько старомодной. Но на момент выхода книга выглядела как минимум злой и беспощадной сатирой. Комедию признали «обидной для русского купечества» и запретили к постановке.

Пьесу драматург читал друзьям и знакомым, она имела огромный успех и позже была напечатана с поправками в журнале «Москвитянин» и даже поставлена в Иркутске, но быстро снята.

Сыграть комедию на сцене императорских театров помешал запрет Николая I. Позже драматург получил разрешение, но сначала переписал многие моменты. Горькое чувство, по его признанию, было сравнимо с тем, как если бы ему пришлось «самому себе отрубить руку или ногу».

История романтичной скучающей жены увальня-лекаря, которая запуталась в долгах, адюльтере и покончила с собой, не понравилась цензорам сразу. После публикации первых глав против писателя и редактора выдвинули обвинения в оскорблении морали и нравственности. Суд иск не удовлетворил, а скандал пошел роману лишь на пользу, сделав хорошую рекламу.

Через какое-то время против книги, точнее ее английского издателя, выдвинула обвинение в порнографии и развращении читателей некая Национальная ассоциация бдительных. На это раз суд был не на стороне «Госпожи Бовари»: издателя оштрафовали и велели прекратить публикацию столь опасной книги, а когда он отказался выполнять предписания, приговорили к четырем месяцам тюрьмы.

В 1864 году на роман обратил внимание Ватикан и внес его в «Индекс запрещенных книг»: чтение произведений, входивших в него, могло угрожать отлучением от церкви.

В свое время в этот черный список, составлявшийся на протяжении четырех веков, вошли произведения «Собор Парижской Богоматери» Гюго, любовные романы Жорж Санд, труды Симоны де Бовуар и Жан-Поля Сартра.

Доставалось и детским книгам. Например, волшебную сказку про маленького, да удаленького конька подвергали цензуре и до, и после революции 1917 года. До — за насмешки над монархией и религией, а в разгар коллективизации — за изображение «замечательной карьеры сына деревенского кулака».

Кстати, косвенно сказке досталось буквально недавно: несколько лет назад воспитательница одного из детских садов, читавшая воспитанникам историю про Иванушку и его четвероногого друга, подробно ответила на вопрос, зачем царь хотел сажать героя «на кол». В итоге женщину уволили — за нарушение норм морали и нравственности.

Эта и другие книги Лидии Чарской были невероятно популярны в дореволюционной России. Но для новой эпохи ее героини, сентиментальные гимназистки с дворянским происхождением, явно не подходили. Писательницу высмеивали за мещанство, слащавость и чувствительность все кому не лень.

Самуил Маршак называл ее «весьма популярной поставщицей истерично-сентиментальных институтских повестей», а Корней Чуковский в статье сосчитал, сколько раз героини падают в обмороки и впадают в истерики. «Она так набила руку на этих обмороках, корчах, конвульсиях, что изготовляет их целыми партиями (словно папиросы набивает); судорога — ее ремесло, надрыв — ее постоянная профессия, и один и тот же «ужас» она аккуратно фабрикует десятки и сотни раз», — писал он.

Справедливости ради стоит добавить, именно Чуковский позже хлопотал о том, чтобы живущей в крайней бедности Чарской назначили пенсию. Романы писательницы изымали из детских библиотек как идеологически устаревшие, а новые почти не печатали. Вернулась к читателям Чарская лишь в девяностых, когда ее книги вновь начали издавать.