Дорогая Айлин. Я так долго ждала ответа на свое пре­дыдущее письмо, что в конце концов — представь! — пишу тебе новое, не дожидаясь, пока получу твое. В оправдание скажу: у меня так много всего накопилось, что, если я еще подожду, могу что-то и забыть. Знай же, что наша с тобой переписка — это мой спо­соб не терять связи с жизнью, делать заметки о ней и сохранять что-­то от моего — в остальном почти бес­полезного или даже совсем бесполезного — сущест­вования на этой стремительно деградирующей пла­нете... Я пишу этот абзац в основном для того, чтобы ты почувствовала себя виноватой, и тем самым хочу на этот раз обеспечить себе быстрый ответ. Чем ты там занимаешься вообще, вместо того чтобы писать мне? Только не говори, что работаешь.

Меня с ума сводит, сколько ты платишь за съемную квартиру в Дублине. Выходит дороже, чем в Париже, ты в курсе? И прости, но Дублин далеко не Париж. Начать с того, что Дублин, буквально и топо­графически, плоский — все в нем на одном уровне. В других городах есть метро, что добавляет глубины, и крутые холмы, и небоскребы — то есть высóты, а в Дублине только скромные, приземистые серые до­ма да трамваи, снующие по улицам. И никаких внутренних двориков или садов на крышах, которые есть на материке и заметно разнообразят пространство — если не вертикально, то концептуально. Ты никогда над этим не задумывалась? Даже если нет, думаю, на каком­-то подсознательном уровне ты тоже замечала. В Дублине сложно высоко вознестись или опуститься слишком низко, сложно потерять себя или кого­-то другого, обрести перспективу. Возможно, ты счи­таешь, что это демократичный способ организовать город — все происходит лицом к лицу, в смысле — на равных. Действительно, никто не смотрит на те­бя сверху вниз. Но в результате над всем тотально господствует небо. В небо нигде и ничто значимо не вторгается, не прерывает его. Ты можешь сказать — «Игла»1, и, ладно, я соглашусь насчет «Иглы», хотя на самом деле она самый узкий из возможных проры­вов, болтается, как линейка, и показывает, насколь­ко миниатюрное все вокруг. Тамошний подавляю­щий эффект неба плохо действует на людей. Ничто и никогда не закрывает его от глаз людских. Эдакое memento mori. Хотелось бы мне, чтобы кто-­нибудь проделал в нем дыру для тебя.

На днях я думала о политических правых (а кто из нас не думал) и о том, как вышло, что консерва­тизм (социальное течение) начал ассоциироваться с хищническим рыночным капитализмом. Связь неочевидна, по крайней мере для меня, ведь рынок ни­чего не сохраняет, но пожирает все существующие социальные практики и перерабатывает их в транзак­ции, лишая смысла и памяти. Что «консервативно­го» в этом процессе? Кроме того, мне кажется, что

1 Дублинская игла (официальное название «Монумент света») — памятник в Дублине, в северной части центральной улицы города, О’Коннелл­стрит, высотой 120 метров. (Здесь и далее — прим. пер.)

идея «консерватизма» ложна сама по себе, ведь ни­чего нельзя «законсервировать» как есть — я имею в виду, что время движется только в одном направле­нии. Идея настолько проста, что, впервые подумав об этом, я почувствовала себя блестящим умом, но потом задумалась: может, я идиотка? Как думаешь, дело я говорю? Мы ничего не можем законсервиро­вать, особенно социальные отношения, не изменив их природу, не обрубив хотя бы часть их взаимо­связей со временем самым неестественным образом. Просто посмотри, что консерваторы делают с при­родой: их «сохранная» идея состоит в том, чтобы до­бывать, грабить и уничтожать «потому что мы всегда так делали», — но именно потому, что они так делали всегда, это уже не та земля, с которой они проделыва­ли все это прежде. Подозреваю, ты думаешь, что мои мысли ужасно примитивны, а я, наверное, не диалек­тична. Но это просто мои теоретические размышления, которые мне хотелось записать, а тебе (желала ты того или нет) пришлось прочитать.

Сегодня я была в местном магазине, ходила ку­пить чего­-нибудь на обед, и вдруг меня накрыло странное чувство — внезапное осознание неверо­ятности этой жизни. То есть я подумала о всех тех людях — а их большинство, — что живут в услови­ях, которые мы с тобой сочли бы абсолютной нище­той; они никогда даже не бывали в таких магазинах. И всё, всё это держится их трудом! Весь наш стиль жизни! Всевозможные сорта прохладительных на­питков в пластиковых бутылках и готовые обеды «только разогрей», и сладости — каждая в отдельной упаковке, и выпечка в магазине — вот она, кульми­нация всего труда в мире, всего сжигаемого топли­ва, добытого из земли, всей непосильной работы на кофейных и сахарных плантациях. Все ради этого! Ради такого круглосуточного магазина! При мысли об этом у меня закружилась голова. Реально замути­ло. Чувство было такое, словно я вдруг вспомнила, что участвую в телешоу, — и каждый день люди уми­рают, чтобы шоу продолжалось, их мучают до смерти жутчайшим образом, детей, женщин, а все для того, чтобы я смогла выбрать один из вариантов готового обеда, и каждый упакован во множество слоев одноразового пластика. Вот ради чего они умирают — вот он, великий эксперимент. Я думала, меня вырвет. Конечно, такое чувство невозможно носить в себе долго. Может, до конца дня мне все еще будет плохо, а может, даже до конца недели — и что? Обедать-то надо. И на случай, если ты за меня волнуешься, по­зволь тебя уверить, что обед я купила.

Еще немного о моей сельской жизни, и на этом я закончу. Дом абсурдно огромен, он словно внезапно обрастает новыми комнатами, которых я раньше не замечала. Еще здесь холодно, а местами и сыро. Я живу в двадцати минутах ходьбы от вышеупомя­нутого местного магазина, и такое чувство, будто я только и делаю, что хожу туда и обратно докупить то, о чем забыла в предыдущий поход. Это, навер­ное, воспитывает характер, и в следующий раз, когда мы увидимся, я буду во всех отношениях замечатель­ной личностью. Дней десять назад я ходила на свида­ние — он работает на складе службы доставки и ока­тил меня презрением. Если не врать себе (а это мой принцип), наверное, я разучилась общаться с людь­ми. Боюсь представить, как я гримасничала, пыта­ясь изобразить человека, который регулярно комму­ницирует с другими. Даже когда пишу это письмо, чувствую себя какой­-то разобранной, диссоциативной. У Рильке есть стихотворение, которое заканчи­вается так: «Кто и теперь один, и без угла, / тот бу­дет знать всегда одни скитанья; / тот будет каждой ночью, досветла, / писать кому-­то длинные посла­нья, — / и проходить в аллеях, средь молчанья, / где буря много листьев намела». Лучшего описания мо­его нынешнего состояния и не придумать, за исклю­чением того, что сейчас апрель и буря листьев не на­метает. Прости за «длинное послание». Надеюсь, ты приедешь повидаться. Люблю, люблю, люблю навсе­гда.

Элис