Изначально у меня был в работе другой сценарий. Но мы никак не могли придумать, как его снять, и в результате запустили в производство другой фильм — документальный «Cotton 100%». Я из Узбекистана, и это кино про мою родину — про сбор хлопка, на котором используется принудительный труд. Так я начал изучать тему современного рабства, а самая известная история в России, связанная с ним, — из Гольянова. Я прочитал о мигрантах из Центральной Азии, которые годами жили в подсобке магазина в Москве, посоветовался с продюсером, и мы решили работать.

Когда закончились съемки «Cotton 100%» в Узбекистане, я сразу поехал в Москву, в магазин в Гольянове. В 2012 году мигрантов освободили, а в 2016-м сбежала еще одна женщина, которая затем обратилась к правозащитникам и СМИ. Но магазин продолжает работать на Новосибирской улице до сих пор, у него те же владельцы, и вряд ли они поменяли, скажем так, практику ведения бизнеса. Сколько мигрантов находится там сейчас, никто не знает.

Я начал изучать произошедшие в Гольянове события, читал материалы дела, познакомился с Бакией Касымовой, которая стала консультантом нашего фильма и даже снялась в небольшой роли. Бакия послужила одним из прототипов главной героини Мухаббат. Но вообще она собирательный образ, в котором соединились несколько историй.

Подбором артистов для нас занималась кастинг-директор Элина Терняева, которая сотрудничала со Звягинцевым и Кончаловским, — для нас большая удача, что она согласилась работать над дебютом! Мы смотрели, прежде всего, подходит ли нам образ или нет. Кто сыграет роль, профессиональные или непрофессиональные актеры, было не так важно. Главное условие, которое мы ставили, — это должны быть актеры из Центральной Азии, неизвестные, незатертые лица, иначе в историю про рабство никто бы не поверил.

Элина же нашла актрису на роль хозяйки магазина Жанны — ее сыграла Людмила Васильева из Нюрбинского кочевого театра в Якутии. Кстати, для нее это тоже первый опыт в кино. И ее, и Зухару потом переозвучивали узбекские актрисы: Зухару дублировала Юлдуз Ражабова, Людмилу — Гавхар Закирова.

Неприкрытое насилие на экране — довольно опасный прием, с его использованием связан сложный ощущенческий момент для режиссера и зрителя. Мне хотелось, чтобы в кадре было его как можно меньше — когда придумывали сцены, руководствовались этим принципом.

Но совсем без насилия не могли обойтись, потому что мы рассказываем о реальных событиях. Я общаюсь с Бакией и вижу ее плохое физическое состояние — за те годы, что она была в магазине, ей сломали все пальцы на руках, и это заметно до сих пор, потому что они криво срослись.

Но то, что мы показали в фильме, — всего лишь 3% реальных событий. Поверьте, мы взяли два-три самых лайтовых случая. В то, что я читал в материалах дела, и то, что рассказывали освобожденные из магазина женщины, невозможно поверить. Если показывать то, что они говорили на экране, получился бы бесконечный аттракцион насилия. Это было бы совершенно неправдоподобное кино.

Фильм основан на реальных событиях, поэтому мы с оператором Катей Смолиной и художником Владом Огаем решили — если снимать псевдодок, получится масло масляное. Это был бы совсем тяжелый фильм. Такое кино с посылом «смотрите, как людям было плохо, и тоже страдайте». Мы этого не хотели и приняли решение уйти в небольшую условность.

Кроме того, место действия — магазин, тесное пространство, которое диктует определенные физические обстоятельства: если камера в кадре упирается в стену — там действительно стоит стена, если внутри холодильника светят лампы — они светят и на экране.

Я из Узбекистана и прожил здесь с рождения до 2010 года. Сейчас снова живу в Ташкенте. Не думаю, что у меня колониальный взгляд или я снимаю экзотику для международных фестивалей, чтобы порадовать европейцев. Центральная Азия, с точки зрения кино, находится в серой зоне — наши фильмы проливают свет на жизнь в ней.

Европейские метрополии в последние десятилетия пытаются отрефлексировать свою колониальную политику — принимают беженцев, снимают про них фильмы, выносят эту тему на обсуждение. То же происходит в Америке с рабством. Но в России ничего такого нет — отношение с фактическими колониями никак не отражено, из него не сделаны выводы. То, что мигранты оказываются в России в бесправном положении, их считают людьми второго сорта, — прямое следствие этого. Такое положение дел абсолютно вписывается в колониальную логику, которая не осмысливается в России никакими методами, — в том числе и методами кино. Это очень удобная система существования, и такая политика проявляется во многом.

Прежде всего, я стремлюсь к тому, чтобы мое кино — неважно, документальное или игровое, — было произведением искусства. Но для искусства важен контекст — без него оно будет продуктом, выполняющим потребительскую функцию: развлечь, испугать, рассмешить. А мне бы хотелось, чтобы искусство фиксировало время, то, что происходит здесь и сейчас. Меня волнуют социальные обстоятельства, и поэтому я снимаю такое кино — за этим не стоит какой-то расчет, попытка соответствовать конъюнктуре. Все начинается с внутреннего движения, именно этот интерес заставляет снимать.

Кстати, на показах «Cotton 100%» — неважно, проходили они в Берлине, в Риге или в Ташкенте, — всегда были люди, которые после говорили «о, я тоже собирал хлопок», «я тоже работал в ужасных условиях», «я тоже жил вдесятером в комнате» и так далее. Тех, кто оказывался в такой ситуации, больше, чем может показаться.