Актер «Гоголь-центра» и автор фильма «Кислота» — о режиссерском дебюте, Кирилле Серебренникове, современной России и пасте с осьминогами
4 октября в прокат выходит самый обсуждаемый кинодебют этого года — фильм Александра Горчилина «Кислота». Картина победила в категории дебютов на нынешнем «Кинотавре», а билеты на показ на Strelka Film Festival урвали только самые быстрые. Главные герои «Кислоты» — двое современных молодых москвичей, выросших без отцов, тусящих на техно-вечеринках и пытающихся как-то разобраться с возникающей внутри себя пустотой. Buro 24/7 встретилось с Александром Горчилиным, которого многие пока знают как актера, чтобы обсудить, как он работал над своим режиссерским дебютом, что он думает о ситуации в стране и какой у него план «Б», если с кино придется завязать.
— Так, что — про поколение? (Смеется.) Какие там у вас еще вопросы? Поколение, значит, апатия, депрессия, родители... Что?
— (Продолжительный смех)
— О чем мне еще сказать? Насколько автобиографичное кино? (Смеется.)
— Это и правда проблема! Мы так долго собирались делать интервью о «Кислоте», что с тобой уже многие успели поговорить, и там все это действительно есть!
— Да ничего, я просто уже стебусь над самим собой. Я понимаю — ну а что еще спрашивать? Все логично. Это нормально, это наша профессия.
— И наша. Попробую начать с вопроса не из этого списка. Перед съемками «Кислоты» ты пытался как-то осмыслить, что сейчас происходит в русском кино и какое место твой фильм мог бы в нем занять?
— Да нет, не думал.
— У тебя не было ощущения, что у нас нет фильмов для 20-летних — для таких, как мы, для тех, кому сейчас от 20 до 30 лет?
— Я действительно думал, что нет какого-нибудь созвучного мне фильма о сегодняшних молодых ребятах. Есть либо какие-то жанровые истории, например, комедийные фильмы или сериалы — вся вот эта ерунда, оторванная от реальности, которую пишут деды про молодых. Или истории про социальные низы. Или про школьников. Все время какое-то общее место. Клише. Нет ни одной истории про тех, кто живет хорошо или средне, учится или не учится, ходит по вечерам в злачные места и переживает о каких-то более приземленных вещах, нежели убийства, грабежи и прочее.
— Мне кажется, это первый русский фильм, в котором люди нашего примерно возраста из Москвы наконец увидели отражение той реальности, в которой они живут, себя самих и своих друзей.
— В условиях среды под названием «Россия», в которой мы живем, невозможно сделать кино достоверным в художественном смысле, то есть узнаваемым настолько, насколько ты мог бы показать. И я говорю не про документальность. Некоторые вещи здесь просто нельзя делать. Поэтому мы можем сколько угодно восторгаться, как какой-нибудь Гаспар Ноэ показывает письку, считать, что это дерзко, и думать, как круто, что такое кино есть, но сами мы такое кино делать не можем из-за самоцензуры и прочих определенных причин. Нет столько дозволенности.
Но мне кажется прикольным оставлять какие-то вещи за кадром и только подразумевать их, чтобы зрители сами догадывались или не догадывались, например, обдолбанные сейчас герои в кадре или нет. И нет желания все это показывать. Мы кино снимали про другое — про переживания, про отношения между людьми. Радостно слышать, когда кто-то говорит, что там есть узнаваемые вещи, видят своих знакомых, но наши знакомые порой делают вещи и пожестче (смеется).
— Как Печейкин (Валерий Печейкин — главный драматург «Гоголь-центра». — Прим. ред.) писал сценарий? Он включал туда какие-то твои истории и истории твоих друзей?
— Он сам собирал и придумывал историю, но я с ним встречался, рассказывал ему о каких-то событиях, которые я помню из своей жизни, которые я видел. Я рассказывал ему о своих переживаниях и переживаниях своих друзей. Он все это слушал, а потом мы рассуждали на эти темы. Исходя из всего этого, он придумал двух героев-друзей, маму из Камбоджи и других персонажей. Конечно, я с ним все это проговаривал, но это не автобиографическая история. То есть это история не только про меня, и там многое завязано на событиях, произошедших не со мной.
— Многому тебя научила работа над «Кислотой»?
— Многому, конечно. Я уже снимал фильмы, но фильмы документальные, не привязанные к актерам. Или делал видеоарт вдвоем с оператором, а потом сидел и монтировал его. Это все было свободное творчество, в котором не было ответственности. Здесь же у меня была целая команда. Надо было научиться доверять людям — дать им понять, что они все классные и хорошие и не просто так здесь собрались, а потому что ты их взял с собой и они пошли с тобой, чтобы помочь тебе воплотить твой творческий замысел. Надо было научиться принимать то, что на площадке находятся другие творческие личности, и уметь их слушать. И в то же время учиться их не слушать, потому что это не всегда надо делать. Съемочная команда отнеслась ко мне с большим пиететом, потому что все понимали, что для меня это все в первый раз, и все очень сильно мне помогали, и это было очень трогательно и круто.
— Ты сам занимался монтажом «Кислоты»?
— Я делал это с режиссером монтажа. До этого я привык все делать своими руками, учился этому: несколько лет сидел ночами дома после репетиций и монтировал что-нибудь. Кино привлекло меня как раз возможностью научиться монтировать — составлять кадры и делать какие-то более странные вещи. Меня больше привлекал видеоарт, которому я так особо и не научился, потому что для него нужно иметь очень хорошие технические навыки. У меня просто не хватило времени задротствовать. А здесь надо было сидеть с человеком, у которого тоже свой творческий взгляд.
Когда монтируешь сам, не надо самому себе ничего объяснять и проговаривать вслух. Мне пришлось научиться формулировать свои мысли, потому что если точно не сформулируешь, чего хочешь, то никто никогда этого не поймет, потому что все люди разные и у них в голове все разное. Надо очень точно вербально определять вещи, которые ты хочешь сделать. Пусть даже на уровне звуков или междометий, но лишь бы ты эмоционально точно попал в другого человека, и тогда вы будете говорить с ним про одно.
— В одном интервью ты как-то сказал, что у Кирилла Серебренникова какая-то совершенно потрясающая атмосфера на съемочной площадке, работать в которой — большое удовольствие. Ты пытался создать что-то подобное на съемках своего фильма?
— Нет, я не пытался, но у нас было круто.
— Как ты думаешь, за счет чего получается так круто?
— У нас было круто, но по-другому. У нас было чуть-чуть сложнее, чем у Кирилла Семеновича, но сложнее именно по работе. У него же и по атмосфере очень круто, и по работе легко. Я не знаю, за счет чего это получается, — до сих пор не разгадал этой тайны. Но я понимаю, что хорошее общее настроение получается, потому что люди подобраны классно и команда замечательная, и все как-то даже гипертрофированно верят в то, что они делают, и так радуются всему, что у тебя нет ощущения, что ты работаешь. Ты будто отдыхаешь в летнем лагере, и параллельно там что-то делается. Неважно, будь это драма «Ученик» или веселое кино про лето.
Это не значит, что Кириллу Семеновичу такая атмосфера дается легко. Все-таки, побывав не актером, я понимаю, что одно из главных качеств — это уметь всех ********* (обмануть. — Прим. ред.), что ты прекрасно понимаешь, что сейчас будет происходить, хотя часто ты не знаешь, что и как делать и у тебя все происходит и придумывается на ходу в режиме импровизации. Но ты не должен подавать вида, чтобы остальные не догадались, и это очень тяжело.
— Недавно был год со дня ареста Кирилла Серебренникова. Как изменилось твое отношение к этому делу с первого дня к сегодняшнему?
— Как оно могло измениться? Оно каким было, таким и осталось. Просто становится все страшнее оттого, что это никак не заканчивается. И, судя по новостям, даже не связанным с этим делом, которые просто читаешь, когда заходишь в интернет, чтобы посмотреть, что происходит, и там каких-то дедушек ****** (бьют. — Прим. ред.) палками на митинге или глава Росгвардии вызывает Навального на дуэль, кажется, что это никогда не закончится. Это уже не нелепый абсурд, над которым хотелось посмеяться года два назад, а это абсурд, от которого страшно, потому что он только набирает обороты. То, с чем мы столкнулись, включая этот арест, казалось мне раньше какими-то историями из прошлого, что человечество совершает какие-то ошибки, чтобы к ним больше не возвращаться. А у нас все происходит ровно наоборот.
Я понимаю, что у многих к этому легкое отношение, но так только потому, что это пока не касается их напрямую. Сейчас это случилось действительно рядом со мной и фактически касательно меня: у нас ночью на «пазике» из Петербурга вывезли в Москву режиссера — моего мастера — и уже год не выпускают. И как теперь осознавать, что ты живешь в таком мире, где тебе и парк Горького построили, и к вай-фаю городскому ты можешь подключиться, но, не дай бог, тебя посадят потом в тюрьму, и будешь ты сидеть, и никакой свободы тут нет. И попробуй тут снять кино, где писька в письку. Никакой письки в письку — поедешь в «Соловки».
— Возвращаясь к претензиям, которые ты высказывал в других интервью к нашему поколению. Тебе не кажется, что апатия этого поколения вызвана как раз той геронтократией, про которую еще Лимонов говорил в интервью Дудю, что пока сверху все не омолодится, то ничего не изменится?
— У молодых людей всегда обостренное чувство несправедливости, и, когда они видят всех этих дедов, консервативных мудил и прочих людей, которые пытаются управлять, или новости на телевидении, которое до сих пор пытается быть пропагандистским, то никто им давно не верит. Но ни у кого нет сил бороться, потому что власть показала, что бороться бесполезно. Скажешь слово не так, и посадят в пазик, выйдешь на митинг — палками побьют. От этого у всех немножко опустились руки по жизни. Все потеряли веру в искренние человеческие качества, потому что все видят эту насквозь пронизанную ложью систему. И вдобавок потом пропадает вера в себя. Из-за этого никто ничего не хочет делать и находит какую-то компенсацию в том, чтобы, например, употреблять наркотики, ходить в клубы и так далее, и к 30 годам чувствуют, что жизнь прошла мимо и все мудаки, а я хороший, потому что здесь делать все равно ***** (нечего. — Прим. ред.). А делать всегда есть чего. Не в смысле, что надо инженером стать или плотником. Пропадает надежда на что-то хорошее, и поэтому люди закрываются и не хотят двигаться дальше. Вот в чем проблема. Здесь не поколение виновато, а поколение до.
— Ты в себе чувствуешь эту закрытость или, наоборот, каким-то образом определился с этими проблемами, работая над фильмом, и понял, что надо меняться самому? Было у тебя такое?
— Я чуть с другой стороны всего этого нахожусь. Мне повезло свой подростковый этап прожить рядом с Кириллом Семеновичем Серебренниковым, который как раз не является примером того человека, которого я только что описывал. Поэтому у меня пример свободы был совсем другой. Я понимаю, что да, у меня какая-то исключительная ситуация с «Гоголь-центром», с тем, что я делаю то, что действительно люблю делать, понимаю, для чего я это делаю. И у нас еще есть противовес какой-то, который дает силы бороться. Но он не у всех появляется.
— А вот этот оптимизм по поводу младшего поколения, условных старшеклассников и тех, кто только поступает в вузы, появившийся после их выхода на митинги Навального. Ты разделяешь этот оптимизм?
— Нет. Я же проходил все эти митинги, Болотную площадь и прочее. Сейчас это стали митинги Навального или не Навального. Это все не про Навального, у меня к нему куча вопросов. Не в этом суть. Рано или поздно все превращается в веселые плакаты — у кого смешнее, либо в избитых людей в пазиках. И все. В людях подавили волю. Молодость — это круто, потому что сила молодости в том, что это время романтики и веры хоть во что-то, потому что в 30 лет тебе уже есть, чем рисковать. Пока ты молод, тебе нечего терять. Вот твое время создать мир, в котором ты дальше будешь жить. Естественно, они боятся молодых и будут травить на них учителей, выгонять их из институтов.
У меня тут на кухне лежала книжка Зыгаря «Империя должна умереть», и ****** (кошмар. — Прим. ред.) же: я открываю первую главу, и это одновременно захватывающе и страшно, потому что сейчас все настолько то же самое. И у меня руки тоже опускаются: если сто лет назад было так, и сейчас так, то и через сто лет будет так, и есть ли вообще в этой стране смысл что-то делать. Тогда молодое поколение тоже так же начинало протестовать, были студенческие волнения, и также вышли приказы, чтобы замеченных в этом отчислять из вузов.
Я вот так много всего говорю, но на самом деле я же не знаю, что со мной станет, если я еще лет 20 проживу. Будет забавно потом сравнить свои слова в 26 лет и в 46. Что со мной станет? Может быть, я буду совсем другим.
— В той ситуации, в которой сейчас находится Россия, ты для себя решил, что лучше делать — оставаться и предпринимать что-то тут или уехать?
— Я не хочу никуда уезжать. Мне там не интересно. Там забавно, там мило, здорово оказаться там, здорово разово поработать как-нибудь. Но здесь — я этих людей люблю, я это место люблю. Зачем делать что-то там, где и так все в той или иной степени видели. Там другие проблемы, нам их не понять. То, что нас здесь волнует и касается, для них — хорошо забытое старое, если это вообще когда-то у них было. Нам же здесь пока есть с чем бороться, о чем говорить.
Нам надо быть и оставаться здесь. Тем более здесь наиумнейшие люди живут, очень чувственные, очень интеллигентные. Просто забитые. Я занимаюсь искусством, если я могу так говорить, но я же это делаю в первую очередь для людей, с которыми я здесь живу, потому что я хочу понимать их и чувствовать то, что чувствуют они. Круто, когда есть общечеловеческие вещи, но меня все равно касается то же, что людей, с которыми я здесь живу.
— Какие люди, которых ты знаешь, на твой взгляд, выделяются из этой забитой массы?
— Их полно. Тот же Филипп Авдеев. За такими людьми и есть будущее. Он и делает газету, и ставит спектакли, и в кино снимается, и помогает своим друзьям и близким. Для меня он — герой нашего времени, если говорить в положительном ключе. Есть еще Петр Скворцов. Вот это последний из андеграунда, кто будет до конца поднимать его с колен. Кирилл Серебренников.
— Есть ли у тебя планы дальше что-то снимать? Думал уже об этом?
— Я об этом подумаю (смеется), но я об этом еще не думал. Ну вот сейчас я сделал клип и пойду его монтировать после интервью.
— Для кого?
— Для группы Антона Севидова Tesla Boy.
— Тебе это интересно? То есть ты бы стал еще делать музыкальные видео?
— Да. Но я это делал не совсем как музыкальное видео. Мы как раз пытались уйти от каких-то общепринятых историй с красивыми видосами под музон. Мы придумали сложную концепцию, и я не уверен, получится у меня ее воплотить или нет. Но у меня есть любимая фраза — «Я хотя бы попытался». Я просто захотел с ними поработать. Посмотрим, что получится. Просто это клип — миникиношечка.
— А есть у тебя еще какие-то нереализованные идеи? Чем еще ты хотел бы заниматься?
— Я хотел бы сделать видеоэссе о естественности. Я бы хотел научиться диджеить и писать электронную музыку. У меня просто нет к музыке таланта, и я бы это сделал, чтобы дома играть себе на радость. Мне нравится, когда ты сам можешь что-то ручками делать. Это очень круто. У меня было сильное впечатление, когда меня научили розетки какие-то крутить и с электроникой возиться — с проводами и вот этим всем. Я был так рад, что вот я что-то покрутил руками, и оно зажглось.
Я готовлю. Например, вчера я потратился и купил в «Азбуке вкуса» тайваньских осьминогов и сделал пасту с осьминогами, оливками, анчоусами. Это было ****** (офигеть. — Прим. ред.) очень вкусно. Я кучу видов карри знаю. Если что-то в жизни у меня не получится, я буду поваром. Я часами стою на кухне, и поэтому и не думаю, что снимать или не снимать дальше.