Режиссер — об одном из главных терактов в СССР и дискуссиях вокруг кино
Ника, сын известного грузинского режиссера, учится в медицинском и слушает пластинки битлов, которые покупает у фарцовщиков. Он готовится к свадьбе с Анной — студенткой Архитектурной академии. После громкой свадьбы они с компанией друзей отправляются на отдых в Батуми. На подлете к городу пилот сообщил, что посадки не будет и самолет возвращается в Тбилиси. Неожиданно в самолете началась стрельба. Раздался крик: «Летим в Турцию!»
В 1983 году произошел один из крупнейших терактов в истории СССР: группа грузинской молодежи попыталась угнать самолет, чтобы улететь на нем в Турцию. Их план провалился — самолет сел в Тбилиси, где его взяли штурмом. Сейчас, когда с момента трагедии прошло более трех десятков лет, режиссер Резо Гигинеишвили выпускает фильм «Заложники», в котором он постарался рассказать историю угонщиков максимально беспристрастно.
— Как появились «Заложники»?
— Я родился в 1982 году, то есть за год до произошедшего. Однако с раннего детства я помню разговоры вокруг этой трагической истории. Сначала на кухне, потому что долгое время тема была закрытой, а кухня была единственным местом, где можно было шепотом говорить на запретные темы. Десять лет родителям угонщиков зачем-то говорили, что их дети избежали расстрела, что они живы. Я помню, как однажды ночью к нам домой пришла мать одного из угонщиков и долго разговаривала с моей мамой, рассказывала ей, что собирается ехать, кажется, в Среднюю Азию, в какую-то колонию — искать сына. Я помню, что, когда она ушла, моя мама была очень расстроена: все понимали, что эта женщина живет иллюзиями. Это был цинизм системы. Держать родителей в неведении. Им не говорили, что приговор давно был приведен в исполнение. Родителям не показали могилы расстрелянных детей.
— Как можно добиться какой-либо исторической правды при экранизации подобной истории?
— Я всегда исхожу из личной правды каждого человека, каждого персонажа. Мне нужно объяснить артисту, почему его герой смотрит на мир именно так, а не иначе. Он не должен изображать отрицательного персонажа — он должен его понимать. Человек всегда находит оправдание своим поступкам, он хочет верить в свою правоту. Поэтому нужно идти за правдой героя, пусть он тебе в некоторых моментах и неприятен.
Вот, например, сцена, где Ника прощается с матерью. Он обегает комнату, а затем останавливается перед ней. Он не может сказать ей «до свидания». Первое, что приходит на ум, — он должен ее обнять. Но тогда сцена выходит сладкая, как сахарная вата. Столь очевидные вещи надо сразу отметать. Поэтому он хватает ее за ухо и сжимает его в руке — в этом неожиданном порыве больше любви, чем в объятии.
— Как вы находили подобные решения?
— Главное — это внимание к деталям. Не надо себя жалеть, нельзя просто взять и сказать: «Ну ладно, снято». Иначе потом придешь в зал, посмотришь фильм, и тебе будет стыдно. Вы бы попробовали зайти в павильон, где мы снимали сцены в самолете, — там нельзя было и пяти минут продержаться, настолько обстановка была накалена. Мы не сажали в салон самолета массовку — мы подбирали артистов, поскольку всего одна фальшивая реакция могла бы все сбить.
Кроме того, у нас была совершенно особая атмосфера. Я сидел полностью погруженный в процесс, и неожиданно сзади подходил осветитель и накидывал мне куртку на плечи. Это не его работа, но все пытаются тебе помочь, потому что правда верят в свое дело. Или буфетчица несет тебе чай на цыпочках — ее никто об этом не просил, это был абсолютно естественный порыв помочь друг другу. В такой атмосфере невозможно не искать новые решения. В остальном, безусловно, помогала интуиция.
— Как сейчас в Грузии относятся к угонщикам?
— На эту историю можно посмотреть под разными углами. Советский суд вместе с ними посадил на скамью подсудимых батюшку, которого даже не было на борту. Преступление налицо, можно было приговорить их к смертной казни, просто основываясь на законодательстве того времени. Но подключили идеологию, подчеркивали, что они читали Евангелие, что во всем этом участвовал батюшка, чтобы показать, — дескать, вот к чему приводит свободомыслие. Это одна сторона дела. Вторая: постоянно мелькает словосочетание «золотая молодежь». Советская пропаганда противопоставила элиты и простой советский народ.
Спустя какое-то время пришла новая власть. Президент Звиад Гамсахурдиа — травмированный человек, диссидент, сидел в тюрьме. В то время каждый, кто боролся с советской властью, объявлялся героем Грузии. Началось возвеличивание таких людей вне зависимости от того, какой они поступок совершили. Позже, ближе к нулевым, наш товарищ и друг грузинский писатель Дато Турашвили написал бестселлер «Поколение джинсов», который переведен на разные языки мира и успешно продается. Он романтизирует угонщиков, для него было принципиально важно написать такую книгу в то время, когда Шеварднадзе был президентом. Вся эта номенклатура ЦК, все то поколение для Дато были неприемлемы в современной Грузии,
и он намеренно романтизирует этих ребят. Я про то, что художники рефлексируют по-новому на эту тему в контексте времени.
— Существует ли конфликт между этими поколениями?
— Безусловно. Одни ностальгируют по Советскому Союзу, а другие, напротив, отрицают все, что с ним связано. У нас на съемках был случай, когда мы снимали сцену подготовки парада. В Тбилиси, в Ваке-парке (в СССР назывался парком Победы. — Прим. Buro 24/7), мы повесили ночью 30-метровую растяжку с Лениным. Утром люди пошли туда на прогулку с детьми и по-настоящему испугались. Начался спонтанный протест, некоторые даже начали чем-то закидывать растяжку. Нам пришлось объяснить, что это всего лишь съемки.
После этого я понял, что советская власть никогда не вернется, какой бы ностальгии по ней ни было. Да, кто-то застал ее молодым — влюблялся, радовался жизни. Я уважаю это чувство, но не думаю, что кто-то тоскует по самой системе, по ее ограничениям. Моя знакомая думала, что можно увидеть Сикстинскую капеллу только на репродукции. Они и не надеялись, что когда-нибудь смогут воочию увидеть это чудо.
Мы жили в замкнутом пространстве, где джинсы и кока-кола становились символами свободы. Я помню, как нам привозили жвачку, мы ее жевали, а потом снова заворачивали в фантик — откладывали на следующий день. Это было дикостью.
— Разве мы сейчас не возвращаемся в Советский Союз?
— Мы нет, но есть люди, которым легче прятаться за мощью Советского Союза, чем предлагать нам что-то новое, прогрессивное и конкурентоспособное.
— Да, у каждого теперь есть право на выезд, но у 72% россиян нет загранпаспортов. Людей убеждают, что вокруг одни враги и не надо никуда ездить.
— Есть принципиальная разница между личными ограничениями и запретами государства. У вас может не быть средств, чтобы выехать, но у вас есть сама возможность. В СССР был диктат — отсутствие выбора как такового. Тогда было мало информации, а сейчас вы можете зайти в интернет и все узнать — вас никто в этом не ограничивает. Вопрос лишь в том, есть ли у вас такая потребность. Это ваш выбор.
— «Заложники» — ваше авторское высказывание. Насколько правомерно использовать для него судьбы реальных людей, многие из которых еще живы?
— Передо мной стоял вопрос: можно ли привносить что-то свое в реальную жизнь, а не просто реконструировать ее в рамках художественного произведения. Он так и остался для меня открытым. Тем не менее «Заложники» — это моя трактовка, это кино, а не журналистское расследование. Да, на основе документального материала, но я оставляю за собой право на определенную творческую свободу.
Однако тема деликатная, и мы ощущали огромную ответственность. Мы пытались идти за правдой и очень тщательно подошли к работе с документами, опрашивали очевидцев. Мы сделали все, чтобы даже в деталях, в самой атмосфере наша картина не была лжесвидетельствованием. Получилось у нас или нет — судить зрителям.
— Что вы ответите человеку, который найдет фактическую ошибку в фильме? У нас любят искать несоответствия в фильмах, основанных на реальных событиях.
— Скажу: молодец, внимательный, нашел ошибку. (Смеется.)
— «Заложников» показывали на зарубежных фестивалях. Что помог понять о фильме международный опыт?
— Перед тобой находится стол, за которым постоянно меняются люди, продюсеры, сейлсы, представители фондов, и ты каждому презентуешь проект. И не так уж и важно, принял ли европейский продюсер тему, поскольку он может задать один правильный вопрос, который вернет тебя к тексту, позволит взглянуть на него с новой стороны. Сомнения подтверждаются — в нем нужно что-то изменить, сделать его более доступным. Само наличие подобного диалога необходимо в любой профессии. Все международные смотры важны, ты видишь там своего зрителя, интересно наблюдать, как кого-то может волновать то же самое, что и тебя. О чем вы можете вместе смеяться или над чем плакать.
Мы должны постоянно обсуждать кино. Вот мы вышли после показа на «Кинотавре» — многие поздравляют, и это, безусловно, приятно, но все мы очень деликатны. Все относятся с пониманием, так как знают, сколько нужно трудов, чтобы собрать картину и поставить в финале титр «Конец фильма». Мне пришлось продать дом в Грузии, чтобы закончить «Заложников». Огульно критиковать могут только бездельники. Я радуюсь, когда хвалю чужую работу. Но аргументировать нужно не только критику, но и похвалу: именно тогда она становится ценной и по-настоящему мотивирует.
— Как построить правильный разговор о кино?
— Можно судить фильм примитивно — говорить, понравился или не понравился. Вот посмотрите на беседу Хичкока и Трюффо: они такими категориями не оперируют, поэтому их разговор чрезвычайно полезен в профессиональном плане. Всегда нужен диалог, нужна дискуссия — там, где они заканчиваются, начинается насилие.
— Вы не боитесь, что «Заложников» впишут в актуальную политическую повестку, как недавно было с «Нелюбовью»?
— Я не знаю. Я очень уважаю «Нелюбовь» и никогда не упускаю возможности сказать об этом ее создателям — этот фильм меня потряс и оглушил. Звягинцев — умный и смелый режиссер, который, как показал прокат, интересен зрителю.
«Заложники» получили прокатное удостоверение, и у зрителя есть возможность их увидеть в кинотеатрах. Мог ли фильм попасть на полку в советское время? Да, мог.
— А если в фильме увидят провокацию, например, и обвинят в идеализации террористов?
— Я не могу предсказать реакцию на фильм. Я знаю, что пытался не врать и прошел тяжелейший путь, чтобы поговорить со зрителем о том, что меня реально волнует. Но все эти тяготы не гарантия того, что фильм зрителю понравится. Но, какой бы ни была оценка, это будет оценка зрителя. Когда картина рождается прямо в зале, ты испытываешь подлинное счастье, чувствуешь отклик, который она нашла. В такие моменты и понимаешь, что все было не зря.