«Fuck, да это был марафон, это был марафон!» — с таким возгласом в антракте ворвался в мужской туалет пожилой господин в расстегнутом смокинге.
Это Даниэль Баренбойм отдирижировал на январской Моцартовской неделе в Зальцбурге моцартовскую же серенаду «Гран Партита». Музыку эту вы наверняка знаете. Помните, в фильме «Амадей» в самом начале старый Сальери читает Моцарта с листа и объясняет раскрывшей рот молодежи красоту и гениальность этой музыки: как изумительно сплетаются в воздухе гобой и кларнет, ну и так далее? Этой музыкой Баренбойм и дирижировал, собрав лучших духовых музыкантов Венского филармонического оркестра. Мало у кого получается взять такую почтительную дистанцию с невыразимым, чтобы наблюдать за сиянием, не обжигаясь. У Баренбойма получилось.
Чем ближе Зальцбургский фестиваль — он начнется в июле, — тем становится интересней. Самый представительный классический форум планеты заявил тематику своего столетия как «Мир». Что вполне логично: в 1920 году отцы-основатели фестиваля хотели дать возможность культуре и искусству заштопать раны, нанесенные Первой мировой войной. И вот в год его столетия, когда все ждут от Зальцбурга чего-то особенного, президент фестиваля Хельга Рабл-Штадлер и худрук Маркус Хинтерхойзер решили вернуться к изначальной миссии — замечательный и естественный ход.
Но чем ближе лето и чем вольготнее себя чувствует COVID-19, который сам похож на то самое невыразимое и сверкающее, тем очевиднее становится главная насущная проблема человечества этого года. От «лишь бы не было войны» маятник качнулся к «главное — здоровье, остальное приложится». Что вполне соответствует и обстановке 1920 года: накануне, в 1918-м году вирус испанского гриппа унес жизни 50–100 миллионов человек (так 50 или 100? — чудовищная разница, а точного числа даже в этой погрешности нет).
И все же музыка, с которой имеют дело в Зальцбурге, тем и замечательна, что вмещает в себя все человеческие радости и горести любых эпох. В январе этого года прошел Mozartwoche — должен же быть на родине главного мирового композитора фестиваль, где играют только его музыку, — вот он и есть. Это независимое от летнего и главного события мероприятие, но в этом сезоне, поскольку все же «в одном городе живем», есть некоторое взаимодействие.
В частности, долгожданная постановка Робертом Уилсоном оратории «Мессия», которую удалось посмотреть в январе немногочисленным счастливцам (причисляю к ним себя), будет заново показана летом. «Мессия», одно из самых известных и грандиозных произведений Георга Фридриха Генделя, появилось в программе Моцартовской недели не случайно. Ее много раз переаранжировывали — это делал, в частности, и сам Гендель, и Моцарт вот тоже.
Боб Уилсон, крупнейший американский театральный режиссер, мастер света и неявных образов, поставил то, что обычно не ставится вообще. «Мессия» — оратория для концертного исполнения. Но Уилсон перекрутил ручки настройки: в своем обращении к публике он декларирует, что «Мессия», написанная по книге пророка Исайи и Новому Завету, вообще не является религиозным произведением. Место религии — не в театре, а в церкви, а «Мессия» принадлежит всем нам, это музыка надежды. Открепив «Мессию» от самого Мессии, Уилсон получил неограниченный набор вариантов для трактовки и, кажется, воспользовался сразу всеми.
В программке к «Мессии» опубликовано знаменитое письмо писателя Луи Арагона, адресованное в 1976 году его другу Луи Бретону, автору «Манифеста сюрреализма». К этому моменту Бретона уже десять лет как не было в живых. Арагон пишет, посмотрев спектакль Уилсона, «Взгляд глухого»:
«Боб Уилсон — есть то, о чем мы, сюрреализм породившие, мечтали как о том, что наступит после нас и выйдет за пределы нас. Боб Уилсон — сюрреалист благодаря своей тишине».
И вот Уилсон ставит «Мессию». В сюрреализме всегда есть набор искусственных препятствий по пути от зрителя к автору, и постановка Уилсона, конечно, не исключение. В традиционной для него тончайшей игре со светом и в до миллиметра выверенных позах появляются персонажи, которых могло явить только воображение настоящего, сертифицированного Арагоном сюрреалиста.
Танцующий сноп соломы, девочка-похожая-на-Элли-из-Канзаса, человек без головы, комик из 1920-х, синтоистский священник и, наконец, женщина в белом, блестяще исполненная Еленой Цаллаговой, мощным лирическим сопрано из России. Для всех сложных и декларативных действий, показанных на сцене, может найтись много трактовок, а может и не найтись вовсе. Но к чему точно взывает Уилсон — к нашей собственной системе образов, ассоциаций и импульсов чувственного восприятия. Я представлял себе картину чешской сюрреалистки Тойен, тонущую в тоске и липком бедствии, а в уилсоновском «Мессии» находил выход из нее.
В конце концов английский текст «Мессии» Чарльза Дженненса самыми разными библейскими источниками свидетельствует о Мессии, но ни разу не являет его самого. А подразумевать то, чего мы так и не увидим, мы можем как угодно. Надо только подобраться на почтительную дистанцию и, заслонившись образами в виде пляшущего стога сена и господина без головы, смотреть на опасное и притягательное свечение — как Баренбойм и как Уилсон.
24 и 26 июля 2020 года
12 и 14 августа 2020 года
19 августа 2020 года
13.03.20, 12:15