Культура отмены: неудобные вопросы и развернутые ответы

ЧТО ТАКОЕ КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ

Культура отмены (cancel culture) — социально-политический термин, «культурный бойкот» конкретного человека или компании, осужденных общественным мнением. «Провинившегося» публичного человека изолируют — за оскорбительные слова или поведение его лишают контрактов, аудитория перестает «поощрять рублем» его деятельность. Из самых ярких примеров кэнселлинга вы можете помнить скандал вокруг ведущей Регины Тодоренко и ее высказываний о переживших насилие женщинах, «отмену» американского продюсера Харви Вайнштейна, обвиненного в сексуальных домогательствах.

Мы попросили нескольких экспертов прокомментировать: есть ли сегодня культура отмены в России, спорит ли это явление со свободой слова, в каких случаях кэнселлинг полезен, а в каких губителен.

Александр Маннин

культуролог, преподаватель Высшей школы экономики

КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ — ПОЧЕМУ ЭТОТ ФЕНОМЕН ПОЯВИЛСЯ И КАКИЕ У НЕГО КОРНИ?

Чтобы понять, как обстоят дела с культурой отмены в России, надо уточнить ключевые факторы, которые сделали это явление заметным и ярким. Дискуссия на этот счет ведется объемная и широкая, есть много мнений, я выделю три самых значимых в контексте сравнения нашей ситуации и международной. 

Большая жажда реального социального действия и ощущение необходимости преобразований. 

После краха культуры модерна в обществе образовалась большая травма — неверие в большие идеи, невнимание к окружающим процессам, реконструкция вместо конструирования, рефлексия вместо действия, одиночество вместо коллектива, «я» вместо «мы». Все это имело большие последствия. Разобщенное общество культуры постмодерна потеряло веру в силу социальных связей, мало доверяло окружающим, предпочитало гедонизм или критику конструированию или созиданию. Находиться в таком состоянии более-менее безопасно, но неконструктивно, поскольку подобная позиция не позволяет людям хоть что-то значимо и заметно менять в окружающем мире. Да и изменение не очень требуется. Однако невозможно не замечать из своего «закрытого домика»: мир несовершенен. А устранение от него и нежелание вмешиваться в «большие изменения» контрпродуктивно — проблемы копятся, но не решаются, а мы все «слишком маленькие», чтобы что-то изменить. На мой взгляд, тоска и признание такого положения вещей отлично прослеживаются в песне Земфиры «Если бы», где лирический герой перечисляет проблемы и несовершенства окружающего мира, после чего фаталистически признается: «Чтобы что-то изменить, мне придется умереть». И вот мы копим это напряжение, чувствуем, что хотим, чтобы «мир очнулся и стал бы немного легче», было бы «меньше фальши» и как было бы здорово, если бы «все как раньше», а энергия внутри нас никуда не девается — она тоже копится. В одиночку мир изменить не получается, мы все, в сущности, «маленькие люди», не селебрити или «сильные мира сего» — что мы можем сделать? И тут на помощь приходят социальные сети, позволяющие объединять огромное количество именно таких же, как мы. И мы подсознательно чувствуем, что «вместе сможем что-то изменить», что вместе мы — сила, способная бросить вызов мировому порядку.

При этом у нас отсутствует пространство для конструктивного диалога, того, что представители Франкфуртской школы называли публичной сферой.

Доступ к публичному пространству сейчас прост как никогда: есть интернет, регистрируйся, говори. Но говорить не значит «обсуждать». По своей природе (в том числе в силу анонимности) социальные сети — это очень монологичные площадки. Мы гораздо больше хотим высказываться там, чем дискутировать, потому что это приносит славу и известность, поднимает нас при помощи медиа над всеми остальными, делает центром внимания. В то же время реальная публичная сфера (будем опираться на понимание этого концепта Юргеном Хабермасом, как я его понимаю) — это пространство, свободное от экономики и политики, необходимое обществу для рефлексии окружающего мира и процессов в нем, пространство общественного диалога и наблюдения, и роль СМИ в нем — поставлять данные об этом мире, давая нам факты и пищу для обсуждения. Однако в силу того, что публичное поле полностью контролируется экономикой и политикой, заключившими очень выгодный пакт «о разделе территории», этот диалог просто не может состояться. Соцсети — это продукт экономики, это собственность больших корпораций, а значимые и сильные медиа либо аффилированы с крупным капиталом, либо с политическими акторами, что не дает возможности иметь дело с фактами — всегда с их интерпретацией. Помножим это на «культуру статуса», желание привлечь к себе внимание и стать заметным, вырваться из «толпы одинаковых», чтобы удовлетворить свои личные потребности, и легко объясним, почему никто не хочет обсуждать, но каждый хочет или должен высказаться. Для нас это важно еще и потому, что медиа и СМИ в такой системе получают огромную власть: они способны давать трибуну ярким, провокационным, подчас агрессивным голосам, которые будут услышаны и привлекут внимание, и при этом исключать возможность для их критики, а без этого диалога никогда не случится.

Слабость социальных связей.

Это и следствие, и причина такого положения дел в современной массовой «постпостмодернистской реальности». Особенно это показательно для нашей с вами среды. Годы жизни в позднем Советском Союзе породили двоемыслие и социальную разобщенность, которая подменялась иллюзией (институты для коллективного взаимодействия есть, только они никому не требуются и не используются, потому что «партия и так знает, что и как»). Они прервались на недолгие десять лет, когда подавляющее большинство россиян скорее выживало, а не пожинало плоды свободы медиа (опять же, площадки есть, только никому до них дела нет), чтобы потом возвести на пьедестал «сытый социальный конформизм нулевых» (я могу удовлетворять свои блага, ездить за границу и покупать айфоны, а значит, до политики мне нет никакого дела — не сейчас), при котором социальные связи, существовавшие в СССР или заново выработанные в 90-е, атрофировались вовсе. Это как «лежание на печи» — только Илья Муромец может встать как ни в чем не бывало, пролежав на печи десятки лет. Мы же, если не использовали социальные связи для изменения положения дел, с большим трудом будем способны найти их вновь — достаточно сравнить то, как жили соседи в Советском Союзе, и то, как живут сейчас. Много ли вы знаете тех, кто живет с вами в одном дворе? А своих соседей по лестничной клетке в «человейнике»? Действие реальное подменяется «симулякром действия». Но тут всегда важно помнить, что написать в интернете не равно сходить на собрание жильцов или вступить в профсоюз, починить скамейку или проголосовать. Это разные по своей природе субстанции. А «френд» в онлайне не всегда равно лучший друг и одноклассник, с которым вы много всего сделали. Ключ здесь в самом понятии действия и близости между теми, кто его совершает.

В итоге в нас копится огромное желание изменить несправедливость окружающего мира. Мы хотим, чтобы в XXI веке не было расизма, злоупотребления властью, шовинизма, сексизма и т. д. Нам не хочется оказываться в опасности. Нам хочется действия, нам хочется почувствовать, что мы что-то можем. Но мы никак не хотим обсудить, почему это происходит, да и площадки и среды для этого нет, не то время, чтобы рефлексировать. Надо действовать. А при этом еще и почувствовать себя большим, потому что только большие могут совершать большие преобразования.

Что у нас есть? Медиа и те площадки, которые доступны нам. Сбиваясь в стаи, мы начинаем чувствовать, что не одни, и выплескивать свое недовольство, не тратя время на то, чтобы обсуждать, почему это происходит. При этом социальные связи между членами таких течений подчас очень слабы, мы слабо знаем друг друга, и единственное, что нас свело вместе, — это алгоритм социальной сети.

Откуда же тогда такое большое желание «найти виноватого»? Мне кажется логичным объяснять явление «культуры отмены» через драматическую концепцию Кеннета Берка, который занимался изучением публичных коммуникаций. Любая «отмена» — это публичное действие, это большая кампания, в которой объединение разных и непохожих может происходить удачнее всего через механизм «идентификации», по Берку — нахождение общих точек соприкосновения. Берк считал, что всех людей объединяет общее ощущение вины, которую он понимал как реакцию на социальные ограничения и неудовлетворенность окружающим положением вещей.

Проще говоря, на нас давят нормы: что-то можно, что-то нельзя, что-то нам недоступно, кто-то поступает с нами, по нашему мнению, несправедливо — и от этого у нас возникает логичный вопрос в духе Герцена: «Кто виноват?»

И здесь всегда есть развилка: можно сказать, что мы несем ответственность за текущее положение вещей и «признать вину» (Берк называл это «смирением»), либо сбросить вину на кого-то другого, «козла отпущения», и расправиться с ним (то есть выбрать «жертвенность»). Отсюда многие явления: от антисемитизма и исламофобии до публичных порок и осуждений на партсобраниях.

Я с Берком не во всем согласен (например, точно не стал бы приравнивать вину и ответственность, но об этом есть отдельный академический дискурс), но вот в том, что сбросить социальное напряжение получается через осуждение другого в публичном поле, спорить точно не стану.

В совокупности это дает распространение культуры отмены — это простейший из способов вызвать мгновенные изменения в реальном мире с минимумом затрат и с мнимым выигрышем всех, кто в этом участвует. Кроме осуждаемого, но он вроде как в меньшинстве, так что его спрашивать.

Однако эффект этого способа абсолютно косметический — он не решает системных проблем, но все остаются довольны.

ЕСТЬ ЛИ КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ В РОССИИ?

С одной стороны, конечно, есть, как и везде в мире, потому что Россия не находится в вакууме, она, несмотря ни на что, часть единого (информационного и медийного) поля, мы читаем те же новости и книжки, смотрим те же фильмы, являемся современниками тех же событий. Мы так же, как и все, хотим социального действия, лишены публичной сферы, находимся во власти СМИ и имеем очень слабые социальные связи, не менее других желая сбросить социальное напряжение. И все же, на мой взгляд, у России свои особенности по всем этим четырем параметрам.

Мы пережили и продолжаем переживать огромные социальные потрясения — недоверие к изменениям и боязнь перемен очень высокая (Хофстеде связывал это с индексом избегания неопределенности, отмечая очень высокие значения этого параметра для нашей культуры). То есть изменений мы хотим, но в их позитивность мы не верим (та самая «Россия для грустных»).

«Мы разучились доверять друг другу и быть близкими, а ведь именно в этой ситуации и может зародиться диалог между теми, кто друг другу доверяет, пусть и может быть несогласным».

Наша публичная сфера не менее деформирована, чем и везде, но вот горизонтальных механизмов взаимодействия у нас еще сильно меньше: нет достаточно развитых для этого социальных институтов, а подозрение ко всему «западному» активно муссируется пропагандой и официальными спикерами. И пресловутая «культура отмены» тут не исключение — она как бы становится очередным аргументом в споре убежденных славянофилов со своими «воображаемыми западниками-либералами (нужное подчеркнуть)». Из серии «мы же говорили, смотрите, как у них там все прогнило».

Мы ощущаем не меньшую, а может быть, в чем-то и большую социальную напряженность, чем жители европейских стран (тут, скорее всего, имеет значение фактор экономический). Но вот что обиднее всего, так это то, что уровень социальных связей, на мой взгляд, у нас еще более слабый, чем в Европе или США: мы разучились доверять друг другу и быть близкими, а ведь именно в этой ситуации и может зародиться диалог между теми, кто друг другу доверяет, пусть и может быть несогласным.

Но у этого есть и неожиданный эффект: сила социального действия от этого снижается (очень уж все разъединены), поэтому я пока еще ни разу не видел, чтобы хейт в социальных сетях привел бы у нас к реальной отмене кого-то. Можно взять кейсы из очень разных областей: история с конфликтом Земфиры и Монеточки/Гречки не привела к реальной отмене первой, а харассмент-скандалы не избавили нас от публичного присутствия депутата Слуцкого — даже наоборот, он теперь партию возглавит. Так что однозначного ответа дать не получается: и да и нет. И есть, и нет. Этакая «культура отмены Шредингера» в российской коробке.

ПОЧЕМУ ЛЮДИ ПОЛУЧАЮТ УДОВОЛЬСТВИЕ ОТ КЭНСЕЛЛИНГА?

Чувство сброса социального напряжения освобождает. Понимание, что мы коллективно «завалили» кого-то в социальных сетях или нашли однозначную причину всех своих зол, упрощает реальность и приносит комфорт. С одной стороны, мы чувствуем себя частью чего-то очень большого, а это всегда приятно — приобщиться к великому. Ощущая себя неодиноким, распиная кого-то, мы удовлетворяем потребность в сопричастности — кто-то думает так же, как и я, кто-то поддерживает мои убеждения, я не один. Кроме того, подменяя высказыванием в социальных сетях реальное действие, мы попадаем в ловушку «наркотизирующей дисфункции медиа», как ее определял Лазарсфельд: нам кажется, что мы уже все знаем и все сделали, а это значит, что можно не поднимать себя с кровати и идти что-то совершать.

Косвенно повторю сказанное раньше: мы выплескиваем накопившуюся внутри себя жажду преобразований, попадаем в центр внимания (ведь «выступление» всегда привлекает больше внимания, чем рефлексия, оно проще и радикальнее; монолог как форма явно проще, чем подлинный бахтинский диалог), создаем для себя симулякр социальной связи (я теперь с кем-то связан, у меня есть настоящие друзья и соратники), а самое главное — снимаем чувство социального напряжения, находя реального ответственного за наше с вами незавидное положение.

Кто еще может быть виноват в проблеме харассмента, если не лично Кевин Спейси или Харви Вайнштейн (при этом я отнюдь не говорю, что эти люди большие молодцы, но к кейсу с Вайнштейном мы еще вернемся как к «позитивному примеру культуры отмены», если так можно сказать).

Мне сразу вспоминается гениальная пьеса Евгения Шварца «Дракон» (очень рекомендую и сам текст, и прекрасное кино Захарова), где убийство Дракона не освобождает жителей вольного города от пороков, а единственный способ по-настоящему с ним расправиться, если верить герою пьесы Ланцелоту, — это «убить дракона в себе».

В таком случае «отмена» становится «приятным опиумом для народа XXI века», как Маркс мог бы высказаться сегодня, если пофантазировать: проблем не решает, но всем приятно. Все сразу чувствуют себя в большей безопасности.

КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ НАКАЗЫВАЕТ НЕ ТОЛЬКО ЗА ДЕЙСТВИЯ, НО И ЗА СЛОВА — ЗАЧАСТУЮ ИМЕННО ЗА СЛОВА. ЗНАЧИТ ЛИ ЭТО, ЧТО ДАЖЕ В ДЕМОКРАТИЧЕСКИХ СТРАНАХ СВОБОДЫ СЛОВА НЕТ?

Здесь хочется процитировать любимого Джорджа Лукаса и его «Звездные войны»: «Только ситхи все возводят в абсолют». Мир сложнее, чем нам хочется себе его представлять: как легко сказать, что если «за слова с тебя могут спросить», значит, «никакой свободы слова нет». Это радикальный максимализм и деление на черное и белое. Свобода слова хорошо познается в сравнении. Вместо использования «абстрактной универсалии» я предлагаю, следуя логике Сезера, обратиться к «универсалии конкретной». Нет свободы слова вообще — есть текущее положение свободы слова в конкретной культуре, конкретной политической системе.

Абсолютные конструкты типа «свободы слова» или «демократии вообще» живут в утопических текстах Мора и Кампанеллы и нужны нам в качестве ориентиров и компасов, камертонов, с которыми надо выстраивать текущее положение дел. Можно лишь сказать, что культура отмены не причина, а скорее следствие — следствие отсутствия диалога в обществе, следствие предельного сжатия (а то и исчезновения) публичной сферы, разрыва социальных связей, массовизации общественной культуры и ее упрощения, снижения запроса на диалог и дискурсивную рефлексию, чрезмерной власти средств массовых коммуникаций (которые Больц определял как «диктатуру общественного мнения»). И проблему надо искать именно в этих явлениях, тем самым устраняя угрозы «культуры отмены» для свободы слова.

Прежде чем разбираться с проблемами «культуры отмены» у нас, стоит посмотреть на систему массовых коммуникаций и СМИ, фильтры, барьеры и ограничения, степень развития демократических социальных институтов, которые напрямую связаны с уровнем «свободы слова». И повторюсь еще раз — в конкретной стране. Чтобы понять, есть ли свобода слова в США, Германии или Британии, надо сравнить их друг с другом, а также проделать такую же процедуру с Россией, Китаем, Ираном, Бурунди и другими странами, а потом уже делать выводы самостоятельно (последнее подчеркну).

КАДЗУО ИСИГУРО ВЫСКАЗАЛ КАК-ТО ОБЕСПОКОЕННОСТЬ: КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ ТОЛКАЕТ ПИСАТЕЛЯ НА САМОЦЕНЗУРУ. И ФОРМИРУЕТ «КЛИМАТ СТРАХА». НАСКОЛЬКО КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ ЯВЛЯЕТСЯ ДЕЙСТВИТЕЛЬНО РАБОЧИМ ПРИЕМОМ? ОНА ПОМОГАЕТ ОБЩЕСТВУ СТАТЬ ЛУЧШЕ, ТОЛЕРАНТНЕЕ ИЛИ ПРОВОЦИРУЕТ ДРУГИЕ ПРОЦЕССЫ? В КАКИХ СЛУЧАЯХ КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ НЕОБХОДИМА И МОЖЕТ БЫТЬ ПОЛЕЗНА? СУЩЕСТВУЮТ ЛИ ОНИ?

Сама по себе культура отмены не «прием». Это свойство той или иной культурной реальности, особенность, вызванная спецификой нашей с вами жизни и особенностями коммуникаций в конкретном обществе. И тут очень важно понять, к чему должны реально приводить высказывания или сетевые инициативы, потому что сами они, повторюсь, скорее подменяют собой реальное социальное действие, чем являются им. Ощущение «страха» перед чем-то большим и агрессивным — это не только прямое следствие «культуры отмены», но и ее причина: отменить кого-то — значит симулировать защиту от него, потому что, если обидчика нет, он отменен, значит, и обижать он тебя уже не сможет. Поэтому мне кажется, что глубинными механизмами присоединения к подобным движениям являются в том числе и защитные механизмы: «атакуй первым», превентивно, возьми власть в свои руки, используя доступные инструменты (смартфон и платформы социальных сетей).

Не случайно те, кто спешит кого-то отменить, как правило, объясняют это желанием защитить «незащищенные и угнетаемые малочисленные социальные группы» — представителей ЛГБТК+, расовых или гендерных меньшинств. При этом они берут на себя право «говорить за них», в действительности оставляя их «приглушенными группами», забирая рупор у них и выступая их голосом. Самое странное, что это никак не повышает их защищенность и не дает им возможности быть услышанными: равно как селебрити высказываются якобы за нас, «простых людей», в действительности лишь симулируя реальный дискурс.

«Ощущение „страха“ перед чем-то большим и агрессивным — это не только прямое следствие „культуры отмены“, но и ее причина: отменить кого-то — значит симулировать защиту от него, потому что, если обидчика нет, он отменен, значит, и обижать он тебя уже не сможет».

Полезным это может стать только в случае превращения тренда в реальные социальные действия. И тут можно снова вернуться к истории с Харви Вайнштейном, где очевидным положительным следствием можно назвать начало юридических и судебных разбирательств, повлекших за собой реальные наказания. Вина была доказана (однако тут важно оговориться, что при этом суд как социальный институт должен быть достаточно устойчивым и независимым), злоумышленник наказан, справедливость восторжествовала. Без социального действия культура отмены — это «шабаш» и «охота на ведьм», поэтому очень важно, чтобы действия в мире виртуальном приводили к преобразованиям в мире реальном и к запуску соответствующих процессов. Иначе это просто буллинг ради буллинга, хейт ради хейта, симулякр социального преобразования.

Но с толерантностью я бы точно это не связывал — наоборот, проявление культуры отмены стало вызовом толерантному обществу (не случайно возникнув в культурах, шедших по пути распространения толерантности, — США и меньше — в европейских странах).

А В КАКИХ СЛУЧАЯХ КУЛЬТУРА ОТМЕНЫ ГУБИТЕЛЬНА ДЛЯ ОБЩЕСТВА?

Негативные последствия распространения культуры отмены очевидны. Это и самоцензура, и спекуляции в публичном поле, и множество поломанных судеб на потеху публике. Причем важнее здесь не «системные» люди, а простые жертвы кибербуллинга, по глупости или из-за чрезмерного радикализма ставшие жертвой общественной травли. Поскольку они не обладают нужными ресурсами для восстановления собственной репутации и не очень самой системе нужны, их будущее особенно незавидно.

«Культура отмены провозглашает диктатуру монологичности, что в свою очередь убивает возможность для появления полифонии и многоголосия».

Еще более опасно, на мой взгляд, ощущение действенности «простого пути», коим и является кэнселлинг. Мне очень нравится цитата нашего с вами соотечественника, советского философа и педагога Георгия Щедровицкого: «Для сложных проблем не существует простых решений. Есть всегда один путь: когда сложные проблемы решаются за счет сложных методов. Каждый раз, когда мы пытаемся решать сложные проблемы простыми методами, мы всегда становимся на путь разрушения живого целого».

Вера в «простой путь» отмены оппонента отдаляет нас на шаг назад от нужного и сложного: от пути диалога, рефлексии и обсуждения. Ведь легко спорить с отмененным и «замолчавшим» — он тебе ничего ответить не сможет. Однако он не перестанет существовать, как и те факторы, которые сделали его таким. Культура отмены провозглашает диктатуру монологичности, что в свою очередь убивает возможность для появления полифонии и многоголосия. Это как мелодия с одним инструментом, пусть и очень крутым, — не отражает всей сложности музыки, не дает в полной мере ощутить объем окружающего мира.

Одним из последствий культуры отмены можно назвать дистиллированность высказываний в соцсетях — публичные личности, опасаясь кэнселлинга, создают идеальный, подстраиваемый под желания большинства образ. Исчезает ли та самая честность, за которую борются? Есть ли альтернатива?

Диктатура «общественного контроля» (который на самом деле совсем не общественный — достаточно вспомнить критику понятия общественного мнения французской социологической школы Бурдье) создает опасные и стрессовые условия для публичных личностей. С одной стороны, они не могут не высказываться (что, в сущности, может быть и хорошо, поскольку позволяет вскрыть множество позиций и обналичить «кредит общественного доверия), но в то же время, поскольку риски слишком велики, а от травли никто не застрахован, могут быть менее искренними, менее «сложными», более «конформными». Это совсем не лексика мирного времени: тут можно быть либо за, либо против, и поддержку любого движения можно легко конвертировать в личный рейтинг.

Очень хорошо это показано в сериале «Пацаны» Эрика Крипке, где все супергерои становятся «болванками» и «символами» продвижения определенных социальных движений («белой Америки», BLM, ЛГБТК+ или феминизма), испытывая при этом колоссальный внутренний диссонанс или всерьез не веря в происходящее. Опасно это и для феномена «новой искренности» — это возвращает нас назад, в культуру постмодерна, с его «масками» и защитой от иронии.

Искренность и честность — это история не массовая, а скорее межличностная, но наблюдаемые в Сети истории могут становиться образцами и прототипами для ситуаций взаимодействия в реальной жизни, о чем тоже нужно помнить. Идеалы живут только в мире идей Платона, учебниках по экономике или трактатах Карла Маркса, реальный мир не идеален, простите за банальность, а потому выхолащивание образов знаменитостей плодит глянцевых идолов для обложек журналов.

Отмена — штука вообще не очень толерантная, и это один из вызовов развитым демократическим обществам и их культурам, с которым, я уверен, они справятся.

Отмена целого сообщества или народа (и его культуры) — это реально? А какие могут быть последствия? 

Не первый (и, видимо, не последний) раз в своей истории мы сталкиваемся с отменой не конкретного человека, а более широких групп. Здесь очень не хочется скатиться в конъюнктуру, которая свойственна браваде пропаганды, поэтому попробуем осторожно. Антисемитизм в Европе, германофобия с началом Первой мировой и после Второй мировой войны, исламофобия после 9/11 — это очень разные социальные и культурные явления, у которых тем не менее есть нечто общее. Все эти процессы имеют в своей основе страх перед Другим, страх перед Иным, и ставят своей задачей упреждающую защиту от него. В то же время они упрощают и делают картину мира очень плоской, ставя в один ряд «теплое и мягкое», несовместимые понятия и явления: Вагнера и холокост в Третьем рейхе, Коран и радикалов Ближнего Востока, простых жителей Срединного Запада и трампизм, и многое другое. Я не могу себе представить отмену народа и его культуры: мне кажется, что у нас всегда будут оставаться потенциальные возможности для диалога между простыми людьми, носителями этих культур, которые не совершали преступных политических действий или не призывали к деструктивным радикальным свершениям.

Диалог — более естественная форма коммуникации, чем конфронтация, по крайней мере, я в этом глубоко убежден. И при этом важно помнить, что отмена, как ее понимает кэнселлинг, не приводит к реальному исчезновению объекта «отмены». Это мысленная спекуляция, подмена реального действия высказыванием. Хочется верить, что у нас всех хватит ресурса и мудрости переосмыслить актуальные культурные процессы и обсудить их: по крайней мере, в академической среде это в целом было возможно. Теперь дело за массовой и публичной.

ЛИЧНОЕ МНЕНИЕ

Александр Перепелкин

редакционный директор The Blueprint, сооснователь агентств Lunar Hare и Dot Comms

На мой взгляд, единственная область, куда докатилась культура отмены сегодня в России, — это домашнее насилие и абьюз, что довольно логично. В то время как над культурой отмены в других сферах принято скорее насмехаться, даже среди весьма просвещенных людей, в кейсах, связанных с домашним насилием, кэнселлинг воспринимается более серьезно — как замена отсутствующему законодательству о домашнем насилии.

Есть ли грань между культурой отмены и цензурой? Какие проблемы у культуры отмены сегодня?

Я недавно пересматривал довольно старый документальный фильм «September Issue», и меня поразило, что, к примеру, Грейс Коддингтон, которая просто хорошо воспитана, не относится к людям как к мусору, какую бы должность они ни занимали, прошла бы абсолютно любые стандарты так называемой новой этики. Чего нельзя сказать о большинстве ее довольно токсичных коллег. Мне кажется, нет никакой «новой» этики — есть просто понятные правила и нормы поведения, которые должны быть привиты с детства: нельзя убивать, воровать, хватать людей за интимные места и так далее. Ничего не поменялось. Да, надо чуть более чутко относиться к чужим границам, можно чуть больше узнать про вопросы гендера и расы, но в целом обычному человеку совершенно нечего бояться. Боятся почему-то в основном люди, цепляющиеся за старый патриархальный мир, где белый супремасист играет лидирующую роль. 

На мой взгляд, у культуры отмены две проблемы: 

Непонятен и не выстроен механизм реабилитации. Даже у человека, совершившего тяжкое преступление, сегодня больше шансов вернуться в общество, чем у «отмененного».

Недействующая презумпция невиновности. Человека сразу отменяют на основе одних обвинений.

Какая может быть стратегия поведения у компании/персоны, если ее пытаются «отменить»? 

Самое главное — помолчать. Каждое слово может быть и будет использовано против вас. И срочно обратиться к адвокату и публицисту: они совместно найдут решение. Мне очень понравился свежайший кейс Рикки Мартина (иск против певца подал его племянник, обвинив Мартина в сексуальном насилии, но заявления были признаны ложными). Все сделано было с хирургической точностью, и Мартин вышел из ситуации с белоснежной репутацией.

Луиза Гильманова

психотерапевт

Культура отмены — один из способов развернуть свою власть (или ощущение власти) в социально приемлемую форму агрессии. Даже больше: когда нет границ и беспристрастного «суда» в соответствии с виной и последствиями содеянного, в таких точках может выплескиваться накопленная агрессия.

Это напоминает один из способов разрядки общественного напряжения — так болельщики соперничающих команд ждут очередного матча. И это ведь действительно приятно: иметь столько легализованной силы, чтобы мочь вершить правосудие. Местами оно носит характер справедливого возмездия и торжества равновесия, местами — возможности отвергать человека, который стал проективной фигурой, меняющей хрупкое равновесие.

Любое решение относительно важности другого человека дает большее ощущение собственного могущества. Порой оно необходимо. Жертвам насилия данное «возмездие» против человека, совершающего преступление, может здорово помочь восстановить границы собственного я, некогда забранного похожей фигурой.

В ряде случаев происходит наоборот. Если мы посмотрим, как устроен буллинг в группах подростков, всегда увидим зачинщика насилия и присоединяющихся к агрессору, опасающихся стать жертвой из-за собственного несогласия. Такая структура ранит всех участников процесса — всегда есть риск оступиться и стать жертвой самому. Культура отмены чем-то напоминает эту схему.

Здесь еще играет роль возмездие, которое можно развернуть в полную меру там, куда тебя приглашают «вершить правосудие». К сожалению, нередко отметаются частности: сложно увидеть картину целиком в ярости.

Общество, где процветает кэнселлинг, далеко от горизонтальных поддерживающих связей. В нем есть место подозрению, страху быть отмененным — первобытный страх оказаться вне группы отвергнутым за какие-то свои проступки в такой среде встает в полный рост.

Кэнселлинг работает несистемно и нелинейно — и вряд ли действительно может искоренить последствия содеянного. Хоть изначально он и был двигателем социальной справедливости, сейчас это может иметь другие последствия.

Может ли быть альтернатива культуре отмены?

Возможная альтернатива культуре отмены — горизонтальные связи и гласность с призывом к ответственности. Институт репутации, правда, достаточно силен (особенно в медиапространстве), и это сильный вектор, которым важно пользоваться с умом. Смущает, что кэнселлинг может служить интересам определенной группы, и, скажем, группе с другими взглядами это будет противоречить.

Бережное общение возможно везде, где есть четкие границы взаимодействия и нормы поведения (не оскорблять, к примеру) и также желание и навыки вести дискуссию без унижения никого в данном пространстве. Звучит утопично, именно поэтому важны внешние границы для того, чтобы администрировать процесс общения.

Vivamus sagittis lacus vel augue laoreet rutrum faucibus dolor auctor. Donec id elit non mi porta gravida at eget metus. Maecenas faucibus mollis interdum. Nullam quis risus eget urna mollis ornare vel eu leo. Morbi leo risus, porta ac consectetur ac, vestibulum at eros. Aenean eu leo quam. Pellentesque ornare sem lacinia quam venenatis vestibulum.