«Современное искусство не дорастает до классических образцов». Александр Сокуров — о своей выставке и роли художника
В прошлом году Россию на Венецианской биеннале современного искусства впервые представил не художник, а институция — Государственный Эрмитаж. В павильоне, который курировал музей, по разным этажам были разнесены две выставки — Александра Шишкина-Хокусая и Александра Сокурова. Экспозиция режиссера, снявшего почти 20 лет назад «Русский ковчег» — величественное посвящение Эрмитажу, — носила сложносочиненное название «Lk 15, 11–32. Рембрандт. Посвящение. Александр Сокуров». В ней автор предложил свою интерпретацию одной из главных картин музейной коллекции — «Возвращения блудного сына» Рембрандта (цифры в названии — номер фрагмента из Евангелия от Луки, в котором рассказана притча).
В инсталляции Сокурова картина обрела скульптурную плоть: вместо живописи — несколько фигур, благодаря одной из них можно посмотреть блудному сыну в лицо, которое на картине Рембрандта скрыто, и видео. На первом ролике — горящие солдаты рядом с Иисусом Ивана Крамского, на втором — тотальное уничтожение, апокалипсис. Их можно рассматривать и непосредственно, и в установленном сбоку огромном подвижном зеркале, которое используют на съемках.
Отзывы на выставку после показа в Венеции были неоднозначными — зарубежные критики говорили об излишней мрачности, российские задавались вопросом, почему на биеннале выставлен режиссер, а не художник, а «Коммерсантъ» упрекал проект в патетике. Теперь свое мнение о «Lk 15, 11–32. Рембрандт. Посвящение. Александр Сокуров» могут составить российские зрители: экспозиция, проведение которой стало возможным благодаря компании «Россети», в расширенном и переработанном виде откроется 16 сентября в Эрмитаже. Это вторая крупная выставка в музее после пандемии, первая, «В пепле истории» Чжан Хуаня, открылась на прошлой неделе.
Катя Загвоздкина съездила в Петербург на вернисаж и поговорила с Сокуровым о том, почему классическое искусство иногда оказывается актуальнее созданного в наши дни.
Ваша инсталляция — посвящение картине Рембрандта, классическому полотну. Однако она была показана сначала на Венецианской биеннале современного искусства, а теперь выставлена в Главном штабе Эрмитажа, отведенном под современное искусство. Как вы это объясняете?
Для меня в искусстве нет прошлого. Картина «Возвращение блудного сына» — это фантастическое художественное явление, и как в XVII веке, так и сейчас она привлекает внимание. Это современный сюжет, эмоционально и содержательно близкий мне, часть моей жизни. Я просто не могу без фундаментального искусства. Событие, о котором начинал говорить Рембрандт, не завершилось, у него нет финала, и этим оно мне интересно.
В моем понимании современное искусство не дорастает до классических образцов хотя бы по той причине, что многие современные художники плохо образованы и плохо владеют ремеслом. Есть люди, которых плохо учили рисунку, которые плохо тренировались, не проникали в эмоции, для которых содержание неважно, а важны какие-то формальные признаки. Им не хватает не только образованности, но и ума. Они просто не знают, что такое Рембрандт, — не помнят, что на картине «Возвращение блудного сына» есть не только отец и сын, не знают, кто там стоит в тени, а это удивительная композиция (на картине также изображены 4 персонажа, которых некоторые искусствоведы называли «братьями и сестрами», возможно также, что это аллегорические изображения христианских добродетелей. — Прим. BURO.). Внутреннее содержание — это то, что в ХХ веке постепенно уходит из искусства.
В инсталляции вы показали лицо блудного сына, скрытое у Рембрандта. У него был прототип?
Вместе с Владимиром Бродарским и Екатериной Пильниковой, создавшими скульптуры для выставки, мы искали ответ на этот вопрос. Моя идея была в том, чтобы разъединить сына и отца, показать версии их жизни в прошлом и будущем. Я предложил создать образ молодого человека, прошедшего через огонь и воду, через жуткие испытания, но выжившего, у которого после всего, что с ним произошло, остались силы. И мне кажется, нам удалось добиться сходства с тем, как сын изображен на картине Рембрандта.
Вы сказали, что не хотели бы, чтобы идея проекта рассматривалась как исключительно христианская, религиозная. А какая тогда?
Я, безусловно, не могу считать сюжет «Возвращения блудного сына» только религиозным, это абсолютно человеческое, живое произведение. Меня больше всего беспокоит вопрос, кто вернулся, с чем вернулся. В библейской традиции вернулся человек, который все познал. Но нам сложно понять, с чем пришел человек, у которого за плечами такой опыт — и это вопрос актуальный сейчас.
Вы как-то сказали, что у режиссера «нет врагов», он не прокурор и его цель — не осуждать. Вы до сих пор так думаете?
Конечно. Мы не судьи, мы не должны выносить приговоры, нам нужно понять суть происходящего. Искусство похоже на медицину. Если в больницу привозят человека с неизвестным заболеванием, что сделают врачи, даже если знают, что это мерзавец и убийца? Первым делом его вылечат. Нужно разобраться, что это за болезнь — может быть, она связана и с его нравственным состоянием, — и после этого уже сообщить его диагноз людям, а они сами решат, что им дальше делать. Как его судить, нужен ли суд присяжных, строгий приговор — это уже действия другой системы, а не задачи художественного творчества.
Мы не судьи, мы не должны выносить приговоры, нам нужно понять суть происходящего. Искусство похоже на медицину
Вы сняли тетралогию о власти «Молох» — «Телец» — «Солнце» — «Фауст», но вас нельзя назвать политическим режиссером. А вы никогда не хотели снять кино, о котором можно в первую очередь сказать, что это актуальное политическое высказывание?
Нет. Мне с политикой все понятно. В политике нет никаких вопросов и тайн, она цинична и реактивна: сегодня вас призывают голосовать так, завтра по-другому. Политика — это неврастения в чистом виде, какое она имеет отношение к культуре?
Одно из видео на выставке отсылает к недавнему прецеденту — в 2016 году в Сирии боевики захватили и сожгли двух турецких солдат. На другом видео конец света. Это диагноз современному обществу — вы так говорите, что мир на грани апокалипсиса?
Нет, что вы! Вспомните, что было раньше, вспомните крестовые походы.
Еще вопрос о духе времени. Ваша выставка — одна из первых в Эрмитаже после возобновления работы музея, который впервые после войны так долго не работал. Как вы думаете, что изменилось из-за эпидемии и как она скажется на кино?
Никак не скажется. Все люди, которые хотели снимать, будут снимать, Эрмитаж понемногу будет показывать свою экспозицию. Вообще Эрмитаж непотопляем, это русский ковчег. И пока в России существуют культурные пространства, культурная жизнь будет существовать.
Ваш «Телец» — про Ленина. Недавно Союз архитекторов объявил конкурс на лучшую концепцию по новому использованию мавзолея, который вскоре отозвал. Как вы относитесь к этой идее и что бы открыли на месте мавзолея?
Инициаторы этой идеи должны понимать, что просто вынос тела из мавзолея ничего не означает. Надо перенести все могилы, которые есть у Кремлевской стены, все пепельные вазы на государственные кладбища — чтобы этого кладбищенского духа не было над городом. Так же и в Петербурге: на Марсовом поле лежат останки нескольких десятков погибших, они должны находиться в специальном месте, где их ждет упокоение. Только в этом решение вопроса, это было бы правильно и очень честно, а не просто вынести из мавзолея бедное измученное тело.
Надо перенести все могилы у Кремлевской стены — чтобы этого кладбищенского духа не было над городом
Вы снимаете игровое и документальное кино, преподаете, а теперь открыли выставку в Эрмитаже. Что дальше?
Я хочу завершить фильм, который мы делаем уже больше года, — у него пока только рабочее название («Gjirokastra». — Прим. BURO.). Это историческое кино, надеюсь, что получится в обозримом будущем его выпустить.
Статьи по теме
Подборка Buro 24/7
