Иосиф Райхельгауз: "Художник всегда должен вмешиваться в политику"

В ноябре 2013 года один из самых известных московских театров — "Школу современной пьесы" — постигло несчастье: здание, где труппа выступала с 1989 года, полностью сгорело. Мы встретились с основателем и худруком театра Иосифом Райхельгаузом и узнали, как ШСП живет после пожара, почему репертуарный театр никогда не умрет и зачем властям поддерживать искусство.

"Школа современной пьесы" открылась в разгар перестройки в 1989 году. Те принципы и установки, которые были заложены в театр, — они присутствуют до сих пор?
Я думаю, есть разный театр: он может быть политическим или художественным, и эти два театрообразующих элемента могут быть связаны, но порой нет.

Уже в самом названии "Школа современной пьесы" заложена идеология, программа, которая заключается в том, что здесь идут только мировые премьеры, открываются совершенно новые темы, персонажи и сюжеты, приходящие на сцену сразу с улицы. Говорить, что сегодня изменилось отношение театра с жизнью и улицей, безусловно, можно, ведь изменилась и сама жизнь. Но, оговорюсь еще раз: вектор остался прежним. 

В околотеатральном окружении бытует мнение, что время репертуарного театра ушло. А как вы считаете, репертуарный театр еще жив?
Такое мнение говорит о колоссальной некомпетентности того, кто его высказывает. Репертуарный театр существует как вид. Его можно любить или ненавидеть, принимать или не принимать, но спрашивать, жив он или нет, — по меньшей мере неуместно. Это сродни тому, как спрашивать: "А классическая живопись жива? Нужно употреблять традиционную пищу или с биологическими добавками?"

Что вы имеете в виду?
Репертуарный театр — достояние искусства, на него влияют другие жанры: антрепризный, проектный — назовите это как угодно — лабораторный, экспериментальный. Это одно из завоеваний русской культуры. Другое дело, что у нас понятия перепутались, ведь настоящий репертуарный театр и есть антрепризный. Многие сегодня недопонимают театр, занимаются заколачиванием денег, но ведь репертуарный театр бывает с выдающимися постановками: взять, например, работы Андрея Могучего в БДТ им. Товстоногова, Римана Туминаса в Театре им. Вахтангова.

Но как тогда выжить этому виду?
Театр всегда убыточен. Конечно, антреприза приносит прибыль, но потому она и не театр. И музыка убыточна. Конечно, можно сказать: "Зачем нам большой симфонический оркестр?" — и купить вместо этого CD, но разве это правильно? Искусство — это всегда роскошь, но ведь это еще и одна из форм жизни.

Зрители приходят в репертуарный театр, чтобы смотреть пьесы с сюжетом. Если мы подойдем к прохожему на улице и предложим сходить на спектакль, прежде всего он спросит, кто играет. Но когда человек идет в репертуарный театр, он знает, что идет не на режиссера или актеров. Это как пойти в ресторан. Мы знаем, что идем в определенный ресторан, что это не шаурма привокзальная, и тут есть планка, ниже которой уровень никогда не упадет. Так и с театром: мы шли к Анатолию Васильеву (экс-руководитель "Школы драматического искусства" — прим. ред.) и Петру Фоменко и знали, что они нас не обманут: постановка может быть удачной или неудачной, но качество уважительное. Зрителя не будут дразнить — с ним будут разговаривать.

То есть в первую очередь имеет значение искренность подачи?
Зритель идет к тому, кому доверяет. Если у вас болит ухо, нога или зуб, вы пойдете в хорошую клинику, где у медсестры чистые руки. То же самое с театром. Как бы странно это ни звучало, тут очень важно соотнесение цены и качества, потребностей того, в чем человек нуждается. Когда болит рука, вы пойдете к хирургу. Когда болит душа — можете пойти в храм, но можете и в театр, где боль облегчат. На таких зрителей я и надеюсь.

Согласно мнению одного режиссера, европейский театр препарирует вещи и говорит о том, что актуально, что происходит за окном.
Думаю, все наоборот: там 20% шедевров, причем обычно в репертуарных театрах, остальное — фестивальные спектакли, но там огромное количество эпатажных произведений, созданных, чтобы удовлетворять зрителя не в лучшем смысле. Здесь как с рестораном: когда хочется пить, можно зайти в заведение, но можно и в киоске бутылку воды купить или, на худой конец, выпить из фонтанчика на улице. С эпатажными произведениями так: я забегаю и получаю почти физиологическую инъекцию, но говорить об искусстве здесь очень сложно.

Эпатаж — это новое веяние в искусстве или только метод?
Я видел разные театры, они сродни живописи. Пабло Пикассо или Марк Шагал были выдающимися "рисовальщиками": они блестяще владели техникой, а потому могли нарисовать третий глаз или косого осла. Сегодня главная проблема, которая пронизывает театр, — это дилетантизм, о котором писал еще Станиславский. Господа, вы вначале усвойте законы, а потом уже нарушайте их. Этому и я учу студентов: ваше право разрушить атмосферу, но вначале создайте ее. Эпатажные авторы должны помнить об этом.

То пафосное отношение, когда в театр шли, как на праздник, — оно сохранилось?
Сегодня границы искусства размыты, потому даже в Большой театр люди приходят в джинсах и не меняют обувь.

Насколько активно вы привлекаете к работе молодежь?
Много лет мы проводим фестивальный "Класс молодой режиссуры", который является крупнейшим в мире русскоязычным конкурсом драматургии. 10 лучших пьес мы печатаем в сборнике, а 10 молодых режиссеров лучших российских театральных вузов ставят отрывки из произведений. Если постановка удается, мы включаем ее в репертуар. У нас несколько молодых режиссеров уже сделали спектакли.

Олег Меньшиков однажды заявил, что не существует понятия "российская актерская школа", но есть особый типаж русского актера. Вы согласны с такой оценкой?
Соглашусь: понятия русской актерской школы нет, ведь западная школа родилась, выросла из русской. То, что сделал Станиславский, — он создал, открыл технологию актера. Другое дело, как талантливый человек применяет этот инструмент. Российские находки попали в Европу и Америку, где смешались с другими технологиями. Михаил Чехов сдвинул лавину, и теперь голливудские и европейские актеры играют по одинаковым канонам.

Хороший артист — он технологичен, и когда я работал за рубежом с французскими, американскими, швейцарскими артистами, мы понимали друг друга с полуслова. Хороший артист всегда объемен, он всю драматургию воспринимает как инструмент, который помогает раскрыться тому, что внутри него самого. А мое дело как режиссера — перевести содержание в столкновение с другими типажами, историями, другим наполнением.

Как вы думаете, качество российских актеров, уровень подготовки в театральных вузах упали?
Не могу с этим согласиться: образование в 5—6 ведущих классических школах —ГИТИСе, Щукинском и остальных — по-прежнему на высоком уровне. Другое дело, что к ним прибавились десятки самозваных институтов, которые, как и антрепризы, выдают дипломы и объявляют себя театральными школами. Поэтому можно сказать, что средний уровень подготовки упал.

В ноябре 2013 года "Школу современной пьесы" постигло страшное событие: здание театра полностью уничтожил пожар. Как вы пережили это происшествие?
Нельзя сказать, что мы его пережили: мы живем с этим. Нам повезло, что у театра оказалось много доброжелателей, много друзей — от начальников и чиновников до попечителей и коллег. Они потрясли меня тем, как вели себя: не нашлось ни одного крупного театрального деятеля, который бы не позвонил и не выразил соболезнования. Я не хочу перечислять, чтобы кого-то не забыть и этим не обидеть, но звонили все: и Александр Калягин, и Галина Волчек, и Владимир Спиваков, и Алексей Бородин, и Кирилл Серебренников. Они приглашали нас играть к себе, и мы выступали, в том же "Гоголь-центре", и я всем им очень признателен.

Как сейчас работает труппа? Чем заняты актеры?
Мы получили этот бывший полуразрушенный советский клуб (ДК им. Серафимовича, Средний Тишинский переулок — прим. ред.), в реставрацию которого частные инвесторы вложили огромное количество денег. Сейчас столичные власти арендуют это здание для нас. Нашей труппе пришлось сильно потрудиться, и мы сделали все, чтобы здесь восстановить практически весь репертуар театра. Постепенно мы входим в режим ежедневного репертуарного театра, сейчас пытаемся открыть Малую сцену, на которой начинают работать наши студенты.

А касательно старого здания?
Мы хотим воссоздать дом "Эрмитажа" (дом на Трубной площади), параллельно планируем открыть культурный центр, и я надеюсь, что мэр нас услышит и поддержит.

После пожара отношение столичных властей к вам изменилось? ШСП сейчас на особом счету у мэрии?
Столичные власти ведут себя очень хорошо, и я не могу ни камня, ни камешка бросить в их сторону.

Как вы считаете, артист должен вмешиваться в политику?
К сожалению, всегда должен. Для любого художника нормальное соотношение, существование с начальником — противостояние, и это нормально. Художник должен видеть развитие общества, человека, должен заглядывать чуть дальше, чем начальник, пускай он не может осуществить или изменить что-то. И я уверен: художник, который любит начальника, — это неправильно. Когда я вижу Сергея Капкова — всю его мощь, образование, — я понимаю, что он сделал много хорошего, я очень уважительно к нему отношусь. Но я все равно конфликтен по отношению к нему, я анализирую каждое его действие и в чем-то не соглашаюсь, говорю, пишу, но ведь и он многие мои действия не принимает.

Поймите: если человек вас любит, он хочет вас улучшить, но если вы ему безразличны — он отмахивается. Художник всегда, а русский театр в особенности, например, МХАТ, "Современник", Театр на Таганке — они всегда были в конфликте с государством, в напряженной связке.

Российский театр востребован на Западе, за рубежом?
Вы знаете, вопрос непростой, потому что это напрямую связано с восприятием России в контексте мировой политики. Я помню, как в 90-е годы он был сверхвостребован. Мы колесили по Израилю, США, Европе, а потом наступил сильный упадок. Подъем продолжался до 2004—2005 годов: у нас шли постановки в Театре Пьера Кардена на Елисейских Полях, мы отправлялись в туры по Америке. И сегодня то же: театр находится в прямой связи с общим положением дел России, и неприятие страны передается и театру.

Как вы оцениваете ситуацию в Украине, какую сторону поддерживаете?
Я родился в Украине и прожил в Одессе до 16 лет, а потому я знаю и понимаю, что там происходит. К большому сожалению, сейчас в Украине вместе с водой выбрасывают и ребенка. Они допускают большое количество ошибок, причем не в первый раз. Но ведь те задачи, которые ставил перед собой Майдан, — они правильные, и я разделяю их. Они хотят некоррупционного руководства страны, они хотят справедливости, правосудия, гражданского общества, демократического существования — всего того, что европейский человек уже имеет. Их желания, их потребности справедливы.

Я слышал Майдан, я был там с 24 февраля, и я видел, как врут и российские, и украинские СМИ. В Украине на одного фашиста — 1000 нормальных людей, у них тоже есть свои жириновские. Я против Бандеры и сам был бы готов его убить, но ведь сумасшедших и у них, и у нас много: когда камера выхватывает из толпы бандеровца, который кричит "Бей москалей!", или безумца из Владивостока, скандирующего "Защитим русского брата!". Эта грубая и циничная информационная война уже почти привела к катастрофе.

Отвлечемся от политики. Что вы можете пообещать посетителям вашего театра?
Я могу сказать, и здесь я никого не обману: зрители получат в этом театре то, чего не найдут ни в одном театре Москвы или России. Если идут пьесы Виктора Шендеровича, Людмилы Улицкой, то они идут только здесь.

Если играют Татьяна Васильева, Альберт Филозов, Елена Санаева, Александр Гордон, Ирина Алферова, то зрители увидят этот ансамбль только здесь. По всем показателям — по драматургии, сценографии, по актерскому составу — это эксклюзивный театр, и потому зрители должны сюда приходить. И они приходят.