Приглашение на "Князь": путеводитель по новому спектаклю Константина Богомолова

1. Книги. Князь Мышкин в стране литературных героев

Спектаклей, основанных на одном литературном произведении и лишенных аллюзий на другие, Богомолов, кажется, никогда и не ставил. Он ведь не только филолог (по первому образованию), но и убежденный мичуринец — мастер скрещивать разные сюжеты. Но было бы ошибкой думать, что он делает это, показывая собственную образованность и играя со зрителем в бисер. Любая цитата в его спектаклях не случайна.

Пять с половиной лет назад в его постановке «Турандот» «Идиот» Достоевского соединялся с «Принцессой Турандот» Карло Гоцци. Это был смелый, может быть, даже слишком смелый эксперимент — тогда Богомолов не умел еще так точно подчинять форму своего высказывания содержанию. Московская публика (каюсь, даже автор этих строк) оказалась не готова. На новом витке мастерства режиссер вновь вернулся к «Идиоту», добавив к нему отрывок из «Смерти в Венеции» Томаса Манна. Тот самый, в котором немолодой ученый Ашенбах, приехав на курорт, влюбляется в мальчика Тадзио, по прихоти судьбы так похожего на его умершую жену. У Богомолова Ашенбах никакой не ученый, а, как сказано в титрах, депутат, в свободное от депутатства время воспитавший и растливший сироту Настасью Филипповну. Как и в романе, Тоцкий, то есть Ашенбах (Виктор Вержбицкий), мечтает избавиться от своей «воспитанницы» (Александра Виноградова), готовой к мгновенным и зловещим метаморфозам: из переростка-пэтэушницы — в светскую даму или в малое дитя, громко сообщающее, что ее вырастили, чтобы «тлахать». Отделавшись от нее, Ашенбах едет не в Венецию (как у Манна), а в Таиланд, где и встречает свою самую большую депутатскую любовь — мальчика Тадзио. И тут каждый найдет свое: кто-то расслышит в тексте Манна, гипнотически исполненном Вержбицким (что ни слово — то шум волн), главную тему спектакля, кто-то усмехнется аллюзиям на известный скандал с российским дирижером.

Кроме строк авторства Томаса Манна Богомолов вплетает в «Князя» отрывок из «Братьев Карамазовых» — тот, в котором умирает мальчик Илюша Снегирев. Здесь его зовут Ганя Иволгин: Виктор Вержбицкий играет его веселым пухлым птенчиком в школьной форме и пионерском галстуке. И как птички могут до последней секунды прыгать, клевать, а потом упасть замертво, так и этот Ганя. К смерти его приговаривает жестоковыйный доктор — сам же Вержбицкий, накинувший шубу и мгновенно выросший на две головы. Из «Карамазовых» перекочевала и сцена, в которой мама Илюши, то есть Гани (Наталья Щукина), клянчит у полумертвого сынка игрушечную пушечку. После нее не остается сомнений: мир, по Богомолову, населен старыми и малыми детьми, соревнующимися друг с другом в эгоизме. Взрослых в нем нет. Режиссер отправляет Ганю умирать в хоспис — Вержбицкий озвучивает целую ораву юных пациентов, бодро рапортующих, что «умирают, ничего не совершив». Литературный аналог напрашивается, хотя трудно сказать, вспоминал ли Богомолов сцену из «Синей птицы» Метерлинка, в которой Тильтиль и Митиль беседуют с еще не рожденными детьми. «Скажите папе, чтоб починил колыбельку. <...> Я несу три болезни: скарлатину, корь и коклюш. — Только и всего?... А потом что ты сделаешь?.. — Потом?.. Потом я от вас уйду...».

Еще один роман Достоевского, мотивы которого присутствуют в «Князе», — «Бесы». «Князем» Марья Тимофеевна Лебядкина называла Ставрогина. Утонченный интеллигент Мышкин (или Тьмышкин, как называют его титры) в исполнении самого Богомолова поначалу столь же неотразим, а к финалу — столь же омерзителен, как Ставрогин. Однако тень Ставрогина падает в «Князе» и на Рогожина: ему достается фрагмент ставрогинской исповеди (той, где Матреша грозит своему погубителю кулачком). Александр Збруев играет Рогожина пожилым генералом, повествующим о давней гибели собственной дочки. Генералу кажется, что на нее очень похожа девочка Настя, увиденная им однажды за решеткой Летнего сада. Вот только смотрит он на эту девочку как-то странно.

Не очевидный, но, может быть, один из самых важных сородичей «Князя» — набоковский роман «Приглашение на казнь». В мастерском исполнении Збруева текст Достоевского, описывающий утро приговоренного к казни, вдруг отчетливо напомнит фрагменты текста Набокова (кстати, декларировавшего свою нелюбовь к Достоевскому). Собственно, тихий, медитативный «Князь» специально устроен так, чтобы дать зрителю подумать.

2. Театр
«Каждый спектакль я как бы шью себе новый костюм, вырастая из старого», сказал как-то Богомолов, с цирковой ловкостью избегающий самоповторов. «Князь» — самый антимушкетерский спектакль, какой можно представить. Хотя у двух постановок, вышедших с разницей в четыре месяца, есть общее: во-первых, уже в «Мушкетерах» заметен типичный для Томаса Манна мотив игры природы (или чьей игры?), по прихоти которой мальчик вдруг оказывается девочкой и наоборот. Но это еще ничего по сравнению с главным: всех мальчиков и девочек ждет один итог, ибо всякая жизнь — приглашение на казнь. Вот об этом Богомолов и размышляет последнее время: есть в человеческом устройстве какой-то непоправимый вывих. Что-то в нас неправильно, если мы обречены.

«Князь» и «Мой бластер разрядился»
Латышский «Бластер», поставленный в Лиепайском театре и, к сожалению, не доехавший до Москвы, целиком основан на текстах Богомолова. Это короткие новеллы, парадоксальному взгляду и черному юмору которых позавидовали бы Тарантино вместе с братьями Коэн. Кое-что из этих текстов аукается в «Мушкетерах»: например, диалог, в котором кардинал внушает Артаняну, что смерть есть любовь и наоборот. В последних сценах «Князя» окажется, что Мышкин с Рогожиным тоже путают глаголы «любить» и «убить».

Мир вообще вывернут наизнанку. В «Князе» есть эпизод, в котором Мышкин, женившийся на старой девочке Аглае (Елена Шанина остроумно и бесстрашно играет эту нелепую ребячливость), проводит медовый месяц на Клязьме. Сцена напоминает о «Бластере», в котором два старика наслаждаются старостью, как обычно наслаждаются юностью. «Князь идет пописать в воду», подсказывает экран. Мышкин спускается в зал и замирает среди обалдевшей публики, всматриваясь в невидимую водную гладь. «Его моча чиста, как слеза ребенка», — издеваются титры.

«Князь» и «Борис Годунов»
«Заело что-то», — говорил персонаж Алексея Скуратова, подсаженный баламутить публику в ленкомовском же «Борисе Годунове». В «Князе» он играет Фердыщенко, носит милицейскую форму и представляется начальником детской комнаты милиции. В прологе спектакля он сидит за столом в пустом гулком кабинете с грязно побеленными стенами и слушает звонкое простоквашинское «Кабы не было зимы...», но голос Толкуновой вдруг превращается в хрип. Заело. Вот потому в «Годунове» без конца убивали юного царевича Димитрия (он, кстати, был превращен в девушку) — смута растягивалась на века. А в «Князе» частная история Мышкина и компании престарелых сладострастников, погубивших Настасью Филипповну, лишь поначалу кажется рассказом о растлении. Что-то заело, вывихнулось в человеческом устройстве.

3. Визуальная среда
Верный соавтор Константина Богомолова, художник Лариса Ломакина делает самые разные и очень стильные декорации, но каким бы ни был интерьер (по-новорусски роскошным, как в «Карамазовых», или казарменно-гебешным, как в «Мушкетерах»), он слегка напоминает ритуальный зал морга или баньку с пауками, куда так боялся попасть после смерти Свидригайлов. Из щелей этой «баньки» всегда сквозит холодом вечности. Или бьет яркий, как над операционным столом, свет. Догадаться несложно: все, происходящее в этой комнате, — жизнь после жизни. И выбраться отсюда нельзя. В «Князе» сцена превращается в гулкую комнату со столом, стульями и камином в глубине (весь первый акт зрители делают ставки, будут ли в нем жечь деньги, но все выйдет страшнее). Это и дом Епанчиных, и квартира Иволгиных, и набережная реки Помойки (так в титрах). И детская комната милиции, где самое место Насте Б. с ее агрессивной беззащитностью.

К финалу каждая деталь, казавшаяся поначалу вполне реалистичной, воспринимается глумливым эстетством: слишком синий мундир Епанчина (Иван Агапов) гармонирует с улетевшим у Насти шариком цвета «электрик». Ломакина явно цитирует давнюю картину Сергея Лучишкина «Шар улетел» — на ней, кроме шарика, улетевшего в просвет между домами, есть столь же мелкие, но ясно различимые в окне контуры повешенного.

4. «Князь» и кино
Близкий родственник «Князя» — балабановский «Груз-200».
Богомолов по-киношному разбивает спектакль на фрагменты, в конце каждого актеры скрываются в боковых дверях, а потом выходят заново. «Господа милицанеры» и просто господа разговаривают с Настасьей Филипповной, выглядывающей из-за решетки Летнего сада, как из «обезьянника». Фердыщенко, напялив маску с мушиными глазищами, поет песню Окуджавы «Девочка плачет, шарик улетел», плотоядно взглянув на Настю и переиначив последнюю строчку: «А муха вернулась и села на труп» (привет мухам из фильма Балабанова). К финалу нежный и немощный Мышкин открывает шампанское и плещет его по стенам. Здесь остановимся. Пересмотрите кино.

5. Музыка
Богомолов, как всегда, превращает мелодии в метафоры и дает им новый смысл. Так, например, «Родительский дом» в исполнении Льва Лещенко у тех, кто видел «Карамазовых», навсегда ассоциируется с дракой пьяного Мити, полезшего с кулаками на Карамазова-старшего, в итоге избитого и вышвырнутого папашей вон — под бархатные рулады про «надееежный причал». Кроме заевшей пленки с «Кабы не было зимы...» в «Князе» звучит «Прекрасное далеко». Сперва на русском: под эту песню князь впервые увидит портрет Настасьи Филипповны, красотки лет восьми, кокетливо подкатившей глазки, — и начнет излучать непотребную, почти буквально отравляющую воздух страсть. Во втором акте эта песня звучит, похоже, на латыни: и тут Фердыщенко вытаскивает на сцену целый взвод картонных однополчан — милиционеры, они, знаете, любят латынь.
В одной из последних сцен генерал Рогожин, вперив глаза в черноту зала, долго слушает «У Черного моря» в исполнении Утесова. И только потом начинает монолог.
Под конец спектакля звучит коренной вопрос бытия в исполнении советского детского хора: «Из чего же, из чего же, из чего же сделаны наши мальчишки...».

6. «Князь» и защита от будущего
Чем больше думаешь о «Князе», тем больше вспоминаешь «Защиту от будущего» Кристофа Марталера, знаменитый спектакль, поставленный в начале нулевых в Венской психиатрической клинике, — о том, как во времена Третьего рейха умерщвляли детей с отклонениями в развитии. Между спектаклями есть почти дословная перекличка — фраза Фердыщенко «Я защищаю мир от детей» — как символ вывернутого наизнанку мира: дети умирают, взрослые остаются. И лейтмотив непоправимой, нависшей, но не сразу понятной беды. Это непонимание затягивает зрителя в каждый эпизод, как в воронку. Так у Марталера публика, попавшая на отчетный концерт в сумасшедшем доме (сумасшедших играли актеры), поначалу недоумевала, почему сквозь гротеск проглядывает дикая, необъяснимая тоска. Так и у Богомолова сидит себе генерал Рогожин на стуле, смотрит в зал, слушает Утесова. Зал удивляется: при чем тут Черное море, но слушает — глаз-то от Збруева не оторвешь. А потом Рогожин начинает монолог об утонувшей дочке. Произносит фразу о детском кулачке, с угрозой поднятом над водой (привет от Матреши из «Бесов»). И только тут пазл с портретом Рогожина складывается окончательно.

7. Как играют артисты и зачем все это нужно
В сером мешковатом костюме, седой и застенчивый, Мышкин Богомолова кажется классическим героем Достоевского, внешне напоминающим Мышкина — Иннокентия Смоктуновского и Мышкина — Юрия Яковлева разом. Его тонкая улыбка, кротко-понурая поза, пока он стоит у портала, начинает тот сеанс гипноза, который звезды «Ленкома» подхватывают с непостижимым азартом.

Этот азарт можно объяснить двумя способами. Версия мистическая: Богомолов чем-то намазался сам и намазал артистов — и теперь они излучают то, от чего зритель сидит как пришитый на тихом и довольно статичном спектакле.
Версия прозаическая: Богомолов придумал свою систему актерской игры (лекцию Богомолова «Театр как воспоминание» можно найти здесь), осваивая которую артисты существуют с высокой отдачей и растут от спектакля к спектаклю.

«Да зачем мне все ваши объяснения, — спросит наконец читатель, — неужели нельзя было просто поставить роман Достоевского как написано?!» Так Богомолов и поставил. Но не одного «Идиота», а, как повелось еще со времен Мейерхольда, «всего Достоевского», переведенного на язык современного театра.
В итоге вышла многослойная философская сага (собственно, это жанр всех последних спектаклей Богомолова), после которой зрители долго не выходят из зала и все пытаются аплодировать. Но приглашение на казнь аплодисментов не подразумевает — поклоны отменены. Кто-то потом начинает возмущаться. Писать статьи и письма. Этих людей можно понять. Спектакли Богомолова слишком будоражат. Как будоражили в детстве хорошие книжки: их хотелось сначала перечитать, потом переписать, придумав, что было до и после. А если книжка грустная — хотелось вырвать из нее особенно печальные страницы и заштриховать страшные картинки черным фломастером.

P. S. В дополнение к данной статье предлагаем читателю эксклюзивное описание спектакля «Князь», составленное по заказу Buro 24/7 Даниилом Хармсом и заменяющее анализ театроведческий анализом художественным. 

Собрались как-то Томас Манн — Фома по-нашему — с Достоевским. Шартрезу выпили, просекко выпили, водки выпили. Манн икать начал, а Достоевский — ничего, привычный. Потом шампанское выпили и стали друг дружку — не то, что вы подумали. Стали друг дружку пужать. Фома — он про изящное, про любовь: как мальчики на девочек похожи и как природа шутит и за нос людей водит. А Федор-то Михалыч напрямки — про совращенных маленьких девочек. «Не могу, Фома, Матрешу забыть», — говорит и краснеет. И третий палец показывает: вот такая, говорит, крупная слеза ребенка. Тут еще Набоков откуда ни возьмись. Но он пить не стал, только записал чего-то в блокноте, но перепутал — Матрешу Лолой обозвал. Расспросил Федю про казнь и сам собою растворился. А Федя с Фомой так рассказами увлеклись, что напужали друг дружку до полусмерти. Сидят и плачут. Жить, говорят, не стоит. Экзистенциальный, говорят, тупик. Тут Метерлинк из воздуха соткался. Сам трезвый, но пиво из кармана торчит. «Эх вы, детки, я, говорит, предупреждал: на фиг вообще было рождаться — остались бы в царстве нерожденных детей». Хлебнул как следует из бутылки и исчез. И так им худо стало, Феде с Фомой, и не продают ведь после 23:00, что решили они кино хорошее посмотреть — «Груз-200». Только стали смотреть — глядь, в уголку заскребся кто-то. «Неужто Мышкин?» — спрашивает Фома. «Этот? Не, не Мышкин. Знаю я его. Не впервые за мной подсматривает, — отвечает Федя. — Застал его как-то: спрятался между шкафом и печкой, карандаш слюнит и пометки на полях моих "Карамазовых" делает. И так, шельма, ловко, что почерк не отличить. Фома, а Фома, может, замочим его, веселее станет?» «Может, и станет», — сказал Фома. Ловили-ловили — не поймали. Поседел малец, но сбег. И спектакли теперь ставит.