"Обнажение — одна из частей художественного языка". Интервью с Федором Павловым-Андреевичем

Застать Федора Павлова-Андреевича в одном месте несколько дней подряд решительно невозможно. Вот он представляет художников на ежегодной выставке гибридного искусства Lexus Hybrid Art, вот документирует серию собственных перформансов на Шри-Ланке, а вот уже летит на открытие своей выставки в Бразилию. Мы встретились с художником в Skype, чтобы расспросить о том, как успевать все и сразу, зачем раздеваться и где искать его новые проекты в обозримом будущем. Разговор получился откровенным.

Федор, прежде всего хочу поздравить вас с очередной выставкой Lexus Hybrid Art. Очереди стояли до последнего, мы проверяли.
Спасибо. Заинтересованность зрителей зависит от того, как все упаковано. Марина Абрамович на заре моей работы в перформансе как-то сказала мне: «Baby, art is only 50% art and 50% is PR» («Дорогой, в искусстве лишь 50% от искусства, остальные 50% — это PR»), — а теперь произнесите это с прекрасным сербским акцентом.

Чем проект этого года для вас отличался от предыдущих?
Отличался он в первую очередь тем, что почти все эти работы я когда-то встретил и полюбил всем сердцем, причем в разных местах: некоторые в Берлине, некоторые дома в Рио или в Сан-Паулу (В последние годы Федор живет между Россией и Бразилией. — Прим. Buro 24/7), некоторые в Лондоне и Нью-Йорке. И уж самая большая моя гордость, что несколько художников создали абсолютно новые произведения искусства специально для Lexus Hybrid Art. То есть приехали заранее в Москву, облазили весь театр «Россия», и все решилось. В общем, в выставке этого года была очень большая доля моей личной ответственности за контент. Вот есть такие довольно пошлые блокноты — Art That I've Seen and Loved, — и ты туда кладешь картинки понравившихся тебе произведений. Экспозиция была моим личным подобным блокнотом. А учитывая, что мой вкус, прямо скажем, не всегда совпадает со вкусами других людей, я очень старался, чтобы это были только такие работы, которые понятны всем, будь то бабушка, проходившая через Пушкинскую площадь, кошка, живущая в этом здании, или трехлетний ребенок, — и почти все представленные объекты можно было наблюдать, не имея никакой боевой подготовки в области совриска. Ведь когда ты заходишь в комнату, за дверью которой играет фортепианная музыка, и видишь перед собой лица двух глядящих на тебя пианистов и их руки, зависшие в воздухе, — и они смотрят на тебя, и смотрят, и смотрят, — а потом ты плюешь на это дело, уходишь, закрываешь за собой дверь, и в тот же миг музыка начинает снова играть (работа немецкого художника Анники Карс «Двое играют на одном»), то вот в этот момент ты как раз и понимаешь, что все, что хочешь знать и в чем мечтаешь участвовать, происходит за пределами досягаемости — там, где нас нет.

Художник, перформансист, арт-менеджер, режиссер, продюсер, писатель, директор галереи — и это далеко не все. Как вы управляетесь со всеми этими социальными ролями разом?
На самом деле все мои роли — это одна роль. Просто очень трудно людям объяснить и заставить их тебе поверить, что ты таким родился, что тебе положено по роду и племени делать десять дел. Меня кто только не пытался переделать. Моя любимая учительница музыки, Наталья Петровна Петрова, когда мне было 5 лет, все время произносила вот эти строчки из Барто: «Драмкружок, кружок по фото, а еще мне петь охота». И словно намекала: ведь ты так не хочешь? Потому что я из музыкальной школы бежал сразу на фигурное катание, а оттуда на репетицию своего спектакля, в 6 лет я уже репетировал, рано начал. Ну и до сих пор появляются люди, пытающиеся мне сказать: прекрати, сосредоточься, делай только это, вот это у тебя лучше всего получается. А я просто живу так, как умею. То есть делаю ровно то, что мне положено, ни больше ни меньше. Сегодня, к моей большой радости, настали времена, когда больше не нужно ничем прикрываться, никаким одним названием. Ты говоришь «художник», и это все вместе, все сразу. Не нужно говорить ни про какого арт-менеджера или писателя или перформансиста, все включено в понятие «художник».

Но успевать все и сразу — это все-таки сложно.
Я живу историями. Вот сейчас, пока мы разговариваем, я в деревне Аругам-Бэй, на Шри-Ланке, делаю серию своих перформансов про рабов в Бразилии — и про тех, что жили в XIX веке, и про нынешних. Мы тут с с кинодокументалистом Лавуазье Клеменче и фотографом Игорем Африкяном снимаем историю про черного парня — магазинного вора, которого в прошлом году распяли за кражу на фонарном столбе, как во времена рабства. Завтра будем меня привязывать к фонарю, я должен провисеть 7 часов, потому что эта серия для Афро-бразильского музея в Сан-Паулу (называется «Временные памятники»): каждый памятник существует 7 часов, а потом остается фото или видео, или и то и другое сразу. Есть уже готовая работа: я под руководством местного рыбака учился карабкаться на пальму, и через неделю тренировок забрался и провисел 7 часов — с 8 вечера до 3 утра — и задокументировал это. Просто рабы, желая освободиться, ночью, когда никто не видел, забирались на пальмы и добывали семена, которые в те времена жутко ценились. Эти семена они продавали на черном рынке, а вырученные деньги копили, ну и в конце концов выменивали накопленное на собственную свободу. И работа, которая называется «Временный памятник N1», как раз про свободу.

«ДО СИХ ПОР ПОЯВЛЯЮТСЯ ЛЮДИ, ПЫТАЮЩИЕСЯ МНЕ СКАЗАТЬ: ПРЕКРАТИ, СОСРЕДОТОЧЬСЯ, ДЕЛАЙ ТОЛЬКО ЭТО, ВОТ ЭТО У ТЕБЯ ЛУЧШЕ ВСЕГО ПОЛУЧАЕТСЯ»

Перформанс как вид искусства часто требует значительных физических усилий. Как подготовить и освободить тело?
Я сражаюсь за свое тело сразу несколькими способами. С одной стороны, копаюсь в себе с помощью учителей: Кирилла Черных из «Йога-класса», Тани Домовцевой и Ани Лунеговой в Москве, Шри Дарма Миттры и леди Рут в Нью-Йорке, Агустина Агуэрреберри в Рио и других важных для меня наставников, — я пробираюсь к залежам полезных и бесполезных ископаемых, первые стараюсь расчистить, вторые — выбросить. Это йога. Также я занимаюсь силовыми практиками. В Москве хожу к Диме Довганю в «Репаблику», он удивительный — классический пианист, ставший тренером по силе и по пилатесу. Мы с ним говорим о музыке и выдумываем разные удивительные способы решить вопрос силы умом. В общем, я обязательно каждый день провожу сколько-то времени за йогой и раза три-четыре в неделю, вне зависимости от перелетов, отдаю час-другой силе. Ну и потом Кирилл Черных учит меня очень интересным вещам. Например, как залезть внутрь себя глазами, как проникнуть физически в свое дыхание, как сгибать ногу, не сгибая ее.

А как вы пришли к обнажению в качестве средства своего художественного языка?
Это не единственное мое средство. Это одна из частей языка. Просто она гораздо больше бросается в глаза людям, не слишком опытным в наблюдении за перформансом. Никого не удивляет, что в живописи существуют разные виды масляных красок. А вот нагое тело перформансиста сразу превращает этого художника в мишень. Это в целом хорошо, потому что делает наш очень узкий и малодоступный жанр популярнее. Но, с другой стороны, если гуглить мое имя по-русски, то вторая строка — «Федор Павлов-Андреевич голый». А было даже пару дней, когда, мне кто-то сказал, в «Яндексе» на слово «художник» первой строкой выскакивала статья на эту тему в «Википедии», а второй — «Художник Федор Павлов-Андреевич пришел на фестиваль Midsummer Night's Dream обнаженным». Нужно понять одну такую простую штуку: нагота перформанса — это не нагота секса, не нагота эротики, не нагота желания или соблазнения. Или, по крайней мере, в большинстве случаев и в большинстве сильных работ это не та нагота. Она сродни наготе морга, наготе крещения, наготе, в конец концов, газовой камеры. Она про обнуление. Ни у кого не возникает вопросов относительно наготы скульптур или обнажения в живописи — Intsagram не убирает селфи, снятые на фоне гениталий Давида в Итальянском дворике Пушкинского музея. А вот за моим аккаунтом установлено пристальное наблюдение: любая фотография, куда более скромная, нежели слепок с Микеланджело, тут же отправляется в небытие. Поэтому у людей, смотрящих на искусство с интересом, займет какое-то время, чтобы привыкнуть к тому, что Петр Павленский, прибивая себя гвоздем к Красной площади, не имел в виду показать всем людям, как выглядят его яйца, — он сказал жутко важную вещь, которую все, кто нужно (и что не менее важно, все, кто не нужно тоже), отлично поняли. А если бы он вздумал это делать в трусах, то трусы тут же стали бы частью сообщения. И спутали бы все карты. Так что нагота — это смытый смысл, нулевая отметка, чистый холст. С нее все начинается, но она не обеспечивает и не гарантирует результат от искусства. Она может значить все и ничего.

«Никого не удивляет, что в живописи существуют разные виды масляных красок. А вот нагое тело перформансиста сразу превращает этого художника в мишень»

Вы создаете перформансы с 2008 года, сможете рассказать немного о ваших внутренних наблюдениях — за собой, своим телом, сознанием?
В 2008 году, когда я сделал свой первый перформанс, я, надо вам сказать, вернулся к себе домой. У меня в тот момент еще не было мебели, даже было неизвестно, в каком конце города располагается мой дом. Но я уже точно знал, что он мой и что мне в нем предстоит прожить всю оставшуюся жизнь. Что я делал до того, все помню и все понимаю, но это прошло, перевернулось. Просто найти дверь в перформанс и вообще в некую иную форму высказывания — нелинейную, часто не с полпинка добываемую зрителем — у меня заняло три десятка лет. Зато теперь очень круто и очень интересно жить. Иногда я думаю: даже если меня завтра не станет, я уже прожил невероятно прекрасную жизнь. В ней было почти все, и мне совсем не жалко и не страшно было бы отправиться дальше.

А что с планами на будущее? Какие проекты стоит ждать в Москве?
В Государственной галерее на Солянке мы сейчас готовим сразу три выставки одновременно (все они — спецпроекты Московской биеннале современного искусства), которые как раз должны будут объяснить людям многое про перформанс, наготу и про то, как искусство перформанса сопротивляется правилам жизни и как порой побеждает их. Один из проектов называется «Интимные снимки» — это экспозиция про наготу в британском современном перформансе. Мы привозим очень важного художника и фотографа Мануэля Вазона. Он же будет работать с семью русскими перформансистами, каждый из которых в течение 7 дней будет делать свой перформанс в залах галереи. Название этой выставки Artist Is Hidden — по-русски «Художник в загоне»: каждый из художников построит себе по стене, за которой и будет происходить перформанс. И каждый из них сам решит, какого размера оставить отверстие для зрителя: щель, маленькую дырку или целое окно. Выставка будет посвящена выдающемуся американскому перформансисту, а теперь архитектору Вито Аккончи, еще в конце 1960-х сделавшему целый ряд работ, перевернувших ход истории искусства. В зале «Перец» мы покажем небольшую архивную выставку самого Аккончи, которому в этом году исполнилось 75 лет. Он, кстати, обещал приехать и встретиться с московской публикой. На эти проекты мы сейчас объявили краудфандинговую кампанию, так как просить на такое денег у государства сейчас бессмысленно, а спонсорам подобные вещи тоже, увы, неинтересны. Поэтому надежда на зрителей Солянки. Два года назад они сделали так, что выставка «Зоопарк художников» случилась и стала для всех нас важным этапом.

Следите ли вы за информационной повесткой дня?
Если вы про новости, то я не всегда понимаю, за новостями какой страны, Бразилии или России, мне надо следить в первую очередь, поэтому я порой решаю вообще их не читать. Тем более что в обеих странах сейчас кризис, а из одной из них приходят сплошь очень грустные новости. Без новостей спокойно. Но иногда они подбрасывают повод для работы: вот, например, на окраине Рио какие-то чуваки, добровольные санитары леса, распяли на фонарном столбе 14-летнего черного подростка, промышлявшего магазинными кражами. Привязали (причем шею закрепили велосипедным замком), избили и оставили на ночь. Точно так делали с рабами в Бразилии 150 лет назад. В общем, мало что изменилось. Этот эпизод станет поводом для пятого по счету «Временного памятника». В этой серии я делаю перформансы длиной 7 часов и документирую их в память о рабстве — и о том, которое уже в истории, и о том, которое происходит на наших глазах. В России с ним тоже все в порядке. В Москве в рабстве около миллиона человек, преимущественно выходцев из Центральной Азии. Если бы только какой-нибудь международной организации пришла в голову идея посмотреть на то, как они живут, что едят и как над ними издеваются их временные владельцы! Всех на Западе беспокоит судьба русских геев, а по-настоящему страдают только геи-подростки, которых ненавидят и над которыми измываются все, включая собственных родителей, а государство очень этому помогает. Что касается страданий российских геев в целом, то в Москве и Петербурге они, по-моему, живут нормально: да, им не разрешают проводить гей-парады и дают по морде, если они выходят на улицу протестовать, но многие из них живут комфортно и свободно. А вот гастарбайтеры вообще никого не волнуют, потому что они не говорят по-английски и не умеют рассказать о себе в живописных подробностях. Увы, жанр, в котором я работаю как художник, все же довольно далек от актуальной общественной и политической ситуации. Я вот большой поклонник Петра Павленского, у которого работать с этим материалом получается блестяще.

Как вы, человек, который много и часто бывает за границей, относитесь к московской светской жизни или, проще говоря, тусовке?
У меня есть (или был — не знаю, продолжает ли он свое доброе дело) кумир — ведущий интернет-телевидения «О нет, только не это!» на сайте W-O-S.ru Олег Коронный. Вот его способ смотреть или даже поглядывать на светскую жизнь в России кажется мне выдающимся. Он вообще никого не знает ни по имени, ни в лицо, человек вырос на каких-то совсем других вещах, не открывал никогда журнал Hello!, и вот он подходит с микрофоном к людям, которые, по его мнению, выглядят как известные персонажи, и задает им, ничуть не смущаясь, очень странные вопросы. А они терпят-терпят какое-то время, а потом: «А вы что, вообще не знаете, кто я такой?» И вот это прямо самый кайф. Олег — почти Марсель Пруст современной русской культуры. Пруст очень болел, лежал дома и писал километры сложносочиненных предложений, основой для которых стали почти испарившиеся воспоминания о размоченном в чае печенье «Мадлен» и разных там великосветских экивоках. А Олег когда-то давно придумал называть меня Волосатиком. У него подводка даже была такая: «Ну что же, давайте пойдем теперь спросим то же самое у Волосатика». И вот я стою в Питере на каком-то великосветском мероприятии, и вдруг напротив меня останавливается приятный хипстер лет 18-ти, смотрит, а потом вдруг подходит и учтиво так: «Простите, пожалуйста. А вы же ведь тот самый Волосатик? Ой! Ничего себе! А можно с вами сфотографироваться?» Потом, кстати, оказалось, что это был сын Сергея Курехина Федя. А на следующий день я приезжаю в Москву, иду на какую-то вечеринку в «Стрелке», стою с друзьями и рассказываю эту веселую историю. И представляете, в этот момент мимо нас проходит девушка лет 17-ти в широкополой шляпе и кожаном плаще. И на моих словах о Феде Курехине она вдруг замирает, останавливает своего друга и орет на весь бар: «Андрей, смотри, это же Волосатик!»
В Бразилии это все выглядит так же прекрасно: люди обожают называться словом «дизайнер», а при этом делают невесть что. Есть даже история про одну барышню-модельера, которая уже показалась на Рио Фэшн Уики и на Сан-Паулу Фэшн Уики (бразильцы очаровательно переделывают английские слова) и решила попытать силы в Лондоне. Приезжает она туда, вся из себя разодетая, а ее на паспортном контроле спрашивают: «А вы зачем сюда приехали вообще-то?» Она, подняв подбородок, на своем бразильском английском отвечает офицеру британских погранвойск: «А вы не знали, что я у себя в стране — знаменитость? Пойдите лучше меня погуглите». В общем, все очень похоже.

«Искусство как бизнес», как вы относитесь к такой формулировке?
Плоховато. Я, конечно, за то, чтобы произведения продавались. Есть три галереи, которые мною занимаются: одна в Сан-Паулу, одна в Рио и одна в Париже. Они относятся ко мне с уважением и не требуют, чтобы я превращал перформансы во что-то, что легко продать. Но если так само собой происходит, если рождается красивый объект, фотография или скульптура, то я очень этому радуюсь и отдаю в галерею, потому что многие мои перформансы и инсталляции требуют бюджета, а откуда ему взяться? Но когда ты начинаешь об этом специально думать, то ничего не получается. Я уверен: если все делать правильно, то со временем твоя работа в искусстве начнет приносить тебе деньги. Я ведь всего 7 лет назад сделал свой первый перформанс, так что я еще сравнительно молодой автор. Но деньги — это вообще не самое важное. Главное — постараться не лицемерить и говорить то, что тебе диктуют, что через тебя идет. Это и есть самая трудная задача.