«Две Татьяны. Дочь и внучка Льва Толстого»: отрывок из книги Марты Альбертини о судьбе толстовской семьи на фоне катаклизмов начала XX века

ЯСНАЯ ПОЛЯНА

Зимой 1888 года, когда вся семья собралась в Москве, в своем доме в Хамовниках, Татьяна стала подумывать о том, чтобы уехать от светских соблазнов и пожить в деревне.

Да, роль отца в решении Татьяны вернуться в Ясную Поляну кажется мне очевидной. Сошлюсь на длинное письмо Толстого, написанное дочери несколько лет назад, в октябре 1885 года, где он, оставаясь с ней очень нежным, призывал идти прямой дорогой. Толстой замечал: «Мне помогает убеждение несомненное в том, что важнее для тебя в мире, так же как и для всех нас, нет ничего наших поступков и из них слагающихся привычек. Для меня, например, важнее гораздо вставать рано и отвыкнуть от табаку, чем исполнение всех моих внешних желаний, для тети Тани, от к<оторой> я получил письмо, где она говорит, что ей нужно денег, денег, денег, гораздо важнее не то, что отвыкнуть браниться, а раз удержаться от брани, чем получить Ротшильдово состояние, и последний пример на закуску, тебе важнее убрать свою комнату и сварить свой суп (хорошо бы коли бы ты это устроила — протискалась бы сквозь все, чтò мешает этому, особенно, мнение), чем хорошо или дурно выйти замуж. Может ты слишком согласна с этим или совсем не согласна, но меня всегда поражает эта бессмыслица: свои поступки, из к<оторых> вся жизнь, все человек считает так пустячками, а то, чтò не может изменить его внутренней жизни, считает очень важным. Так вот сознание важности того, чтò важно, и пустячности того, чтò пустячно, может много помочь против всяких искушений. — Я только представлю себе Фета, Костиньку, Урусова, Ширковых, Золотаревых с папиросками и разговорами не интересными и не понятными друг другу и никому, и им самим не нужными; но не только их и еще М-me Seuron, нагибающуюся, чтоб слушать, но чтò и кого я не представлю себе из московской жизни — старых и молодых мужчин и женщин — ужас забирает меня. Одно спасенье во всякой жизни, а особенно в городской, — работа и работа. Я вижу тебя, ты скажешь: все неутешительно. Дело-то в том, что не утешаться надо, а идти вперед, куда хочешь не хочешь идешь, и дело только в том, чтобы marcher droit. А когда будешь прямо идти, будет и приятное, и очень приятное. Я по опыту говорю. Я теперь испытываю это». Но в чем он ее упрекал? Не мог смириться с тем, что девушку в 21 год тянуло к «пустячной» жизни? Он, убежденный в том, что только труд наполняет жизнь смыслом.

Между тем моя бабушка, веселая и довольная тем, что вновь оказалась в деревне, восклицает: «Как на дворе хорошо! Все залито солнцем, небо густое синее, и освещенные ветки светлее его, не говоря о крышах, покрытых снегом, которые так и блестят на солнце. Чепыж весь голый, чего я давно не видала и что странно поражает. Как хорошо! Как жить хорошо. Одно — зачем я одна, зачем я не любима? И все это время, все эти чудесные минуты, которые я переживаю, — одна — зачем не с мужем?»

Весь год Татьяна мечтает встретить человека, которого можно было бы полюбить, и признается: «И все, что я передумала и перечувствовала за это время, совершенно для меня бесплодно. Я не поумнела — напротив, запуталась и устала страшно».

Принимая с благодарностью все, что подарила ей жизнь, особенно «средства самой творить», Татьяна решает «начать заниматься опять рисованием и самой серьезно, строго и систематично учиться сначала рисовать хорошенько, а потом уже начать писать».

В течение нескольких зим Татьяна посещает московскую Школу живописи, ваяния и зодчества. Бóльшую часть времени она уделяет любимому занятию: «Рисую, рисую, пишу, изучаю перспективу». И добавляет: «Вообще к рисунку нельзя слишком строго относиться». Однако ее то и дело отвлекает кто-нибудь из домашних или гостей, зачастивших к ним с визитами. Татьяне все интересно: она наслаждается хорошей музыкой, подолгу любуется красивыми картинами, рассчитывает и сама преуспеть на этом поприще. У нее несомненные задатки художника: в этом уверены все. Она счастлива, но могла быть еще счастливее, если бы была лучше, разумнее, требовательнее к себе и умнее.

Но тут для Татьяны наступает очень трудное время, пора сомнений, новый рубеж в жизни девушки, столь чуткой к добру и красоте: «Одно — что мне ничего не надо, кроме того, что у меня есть, и что то, что есть, дает мне столько радости, что больше и не нужно. Одно, что иногда меня страшно мучает, — это что моя жизнь до сих пор была так полна ошибок и дурных поступков. Иногда мне приходит в голову, что придется все это искупить еще большими страданиями, чем я перенесла нынче осенью, и что я не могу быть любима после всего, что было». Что же это за «дурные поступки»? Остается только гадать.

Идет ли речь о ревности к милой Маше, младшей сестре, пользовавшейся особой благосклонностью отца, или о желании и дальше кружить головы многочисленным поклонникам, или о неспособности отказаться от окружающей ее роскоши?

Татьяна признается в своем дневнике, как горько и одиноко ей порой и как тем не менее в такие мгновения она «улыбается душой», по выражению отца. За бесконечным стремлением к совершенству скрывается постоянное желание угодить Толстому, хотя она не всегда понимает и разделяет взгляды отца на главные вопросы бытия. Отец постоянно находится в центре ее размышлений.

С первой и до последней страницы дневника Татьяна не перестает строго судить себя и в то же время думать о замужестве, хотя сознает, что оно может отдалить ее от отца.