Домашнее чтение: отрывок из книги "Габриэль Гарсиа Маркес. Письма и воспоминания"

Помню, дело происходило в сочельник. Сочельник 1955 года. Гарсиа Маркес только недавно приехал в Париж, он был одинок, он потерялся в Париже среди его тумана, холода и огней.
И вот в ту ночь мы, несмотря на его дурное настроение, привели его в дом нашего друга, колумбийского архитектора Эрнана Виеко и его жены Хуаны, которые жили на улице Генего. Точнее, в доме номер семнадцать по улице Генего. Это место всегда будет напоминать мне о нашей студенческой жизни в Париже. Сегодня, через столько лет, когда я прохожу по этой узкой улочке с многочисленными магазинами и лавками коллекционеров, продающих тотемы и африканские бусы, меня охватывает ностальгия, и я останавливаюсь перед домом номер семнадцать.

Хватит уже толкать тяжелую дверь, за которой открывается влажный и темный вестибюль, где всегда валялась забытая детская машинка; хватит уже вдыхать тот прелестный, сильный и затхлый запах, запах мансарды, склепа, замкнутого пространства, который ты ощущал, поднимаясь по скрипучим и ветхим ступенькам, держась за железные перила, чтобы с трепетом, с неоднозначным чувством, ускоренным биением сердца и с беспокойством, как будто вызванным наспех выпитым вином, оживить память о тех годах, когда Париж для нас тоже был праздником.
Если бы какая-нибудь фея смогла вернуть нас в то время, и у нас снова была бы железная печка, мирно потрескивавшая в углу комнаты, распространявшая тепло и изгонявшая из наших внутренностей холод и сырость улиц. У нас снова были бы книжные полки, сделанные из досок, положенных на кирпичи; лампы, бросавшие уютный свет, неожиданно освещавший то балку, то афишу Леже, то окно, открывавшееся зимними ночами в безмятежный и туманный город (мансарды, черепичные крыши, освещенный купол, сноп лучей, поднимавшихся к небу). И у нас был бы Эрнан — в вельветовой куртке, с густыми бровями над карими, искрящимися смехом глазами, встречавший нас словами: «Как дела, приятель?»

Если бы какая-нибудь фея смогла вернуть нас в то время

Его тогдашняя жена Хуана снова была бы очаровательной североамериканской девушкой с короткими волосами, тонким носом и глазами, не способными воспринять ложь, как будто сделанными из синего фарфора.
Хуана Тереса, их дочь, которая сейчас работает медсестрой где-то во Флориде, снова оказалась бы в своей колыбельке (в деревянном ящике из-под яблок), где в любой момент ночью она могла проснуться и с удивлением увидеть множество людей — молодых, смеявшихся и болтавших во всех углах комнаты. Если бы такое чудо было возможно, мы снова сидели бы за столом, перед большим деревянным блюдом со свиной ногой, фаршированной зубчиками чеснока, которую долго выпекали в духовке, а рядом с ним стояли бы салат из цикория, горячий хрустящий хлеб и бутылка бордо.
У нас был бы вкусный сыр, купленный на улице Бюси, и очень сладкие виноград и сливы, собранные той осенью в долинах Луары и Рейна, и, конечно, переходящая из рук в руки вместе с сигаретами и коньяком гитара.
Иногда мы слушали печальные песни о горах и погонщиках Атауальпы Юпанки, которые пел один из наших друзей, а несколько часов спустя, когда снаружи наступал рассвет, так не похожий на теплую и дымную атмосферу комнаты, где не было холода, тумана, черепичных крыш и тишины, мы слушали песни вальенато Рафаэля Эскалона. Их пел тот, кто уже больше не был Гарсиа Маркесом, прокуренным репортером, недавно приехавшим в Париж, а стал Габо, бедным и таким родным Габо былых времен.

Когда произошло чудо? Нет, не в тот сочельник в доме Виеко, а через три дня, когда в Париже впервые за ту зиму выпал снег. В рождественскую ночь Гарсиа Маркес все еще оставался тем удачливым репортером, которого отправили в Женеву, чтобы он рассказал о конференции в горах.
— Зачем ты привел с собой этого жуткого типа? — тихонько спросила меня Хуана, когда мы собрались уходить.
Хуана всегда была опасно сурова в своих оценках.
— Он действительно тебе кажется таким ужасным?
—  Он слишком важничает, — сказала она, и в ее глазах промелькнуло отвращение, — и к тому же тушит сигареты о подошву.
Через три дня снег навсегда запорошил подобные чувства. Первый снег. Я точно помню, что он начал идти, когда мы ужинали в ресторане рядом с Люксембургским садом. Но в тот момент мы этого не поняли. В окно снега не было видно, и мы заметили его, только когда открыли дверь, чтобы выйти, а он падал — ослепительный, полный тайны, густые хлопья сверкали в свете фонарей и покрывали белым деревья, автомобили и бульвар Сан-Мишель. Ночной воздух был чистым, ледяным и неожиданно запах горными соснами.
Город, в котором исчезли влага, шум и цвет, закутался в нежное и роскошное снежное одеяние, словно прекрасная женщина в горностаевую накидку: Гарсиа Маркес сразу же пришел в восторг, он был заворожен этим фантастическим спектаклем.
Он никогда до этого не видел снег.

Через три дня снег навсегда запорошил подобные чувства. ПервыЙ снег. Я точно помню, что он начал идти, когда мы ужинали в ресторане рядом с Люксембургским садом

Для парня, родившегося в Колумбии, в городке из банановой зоны, где жара жужжит, словно насекомое, а любой оставленный на солнце металлический предмет обжигает, как угли, — снег, который он видел до этого только на иллюстрациях к сказкам братьев Гримм, принадлежал к миру фей, ведьм, гномов и пряничных домиков в лесу.
И поэтому, когда удачливый репортер, он же многообещающий, недавно прибывший в Париж романист, увидел снег, падающий, сияющий снег, покрывающий все белым, засыпающий его усы и волосы, нежно целующий его лицо, как шаловливая фея, он затрепетал, как лист. У него задрожала щека.
— Вот черт, — закричал он.
И побежал.
Он бежал под снегом по набережной, перепрыгивая с одного края тротуара на другой, размахивая руками как футболист, забивший гол. Он вдруг снова стал тем веселым и быстрым парнем, которого я видел много лет назад, бейсболистом, певцом румбы, беспечным уроженцем побережья, Габо, а не Гарсиа Маркесом.
Снег уничтожил всю сдержанность, отстраненность и это невыносимое чувство собственной значимости — тот налет, который оставила на его личности Богота, старинная столица вице-королей.

Самый многообещающий из наших молодых писателей, наследник Пруста, Кафки, Джойса и Уильяма Фолкнера, как говорили и писали критики, обладавший способно- стью глубоко проникать в суть современной тоски, человек, который, как считали эти переполненные риторикой «качако», пытался понять космический смысл одиночества и задавал важные вопросы о сути человеческого существования, бежал и прыгал по бульвару Сен-Мишель, как обезьяна. «К счастью, он сумасшедший», — с облегчением подумал я. И ровно с этого момента мы стали друзьями.