Не кануть в Лету: «Боль и слава» Педро Альмодовара
12 июня в российский прокат выйдет новый и, как говорят, самый исповедальный фильм Педро Альмодовара, за главную роль в котором Бандерас получил «Пальмовую ветвь» в Каннах. С какими чувствами вы выйдете из кинотеатра станет понятно в конце этого текста
Режиссер Сальвадор Мальо (Антонио Бандерас) уже много лет страдает от болей в позвоночнике, а теперь даже есть нормально не может. Вдобавок к болезни он борется с творческим застоем. Ему сообщают, что одну из его первых картин отреставрировали, и просят, чтобы он вместе с исполнителем главной роли представил ее на большом показе. Прошлое настигает режиссера именно в тот момент, когда пора вспомнить, какие события стали ключевыми в его жизни — и что нужно, чтобы, подобно фениксу, возродиться.
В древнегреческих мифах в Царстве мертвых протекают пять рек: мрачная и пугающая Стикс, огненная Флегетон, отвечающая за боль и скорбь Ахерон, горестная Коцит и дарующая забвение Лета. Но если обратиться к более поздним источникам, то в римских версиях Аида протекает также некий антипод Леты — река Мнемозина. Те, кто попьют ее водицы, вспомнят всю свою жизнь и обретут всезнание. Казалось бы, какое отношение Альмодовар и его автобиографическое кино имеют к древним легендам? В «Боли и славе» режиссер будто бы обращается к мифу и, наблюдая закат своей жизни, делает воду лейтмотивом своего повествования. И, конечно, это вода не из позволяющей забыться Леты, а из хранительницы памяти Мнемозины.
Неслучайно картина открывается сценой, где уже немолодой Сальво на дне бассейна пытается побыть наедине с собой. И тут же продолжается детскими воспоминаниями режиссера о том, как в его родной деревне женщины стирали в реке одежду. Сальво называла его мать, изящно сыгранная Пенелопой Крус. И таких обращений к водной стихии будет много — все для того, чтобы эта самая вода стала лекарством от ран, что жизнь наносила и герою, и самому Альмодовару. Кажется, что алкоголь и прочие вещества не смогли помочь им обоим, ведь боль — как физическая, так и душевная — оказалась слишком сильной.
Окунаясь вместе с режиссером в ту самую Мнемозину, зритель находит там бедное детство, где Сальво удавалось радоваться едва ли не каждому мгновению. Он видит католическую школу, научившую его петь, и интерес к географии, родившийся во время съемочных экспедиций по родной Испании. Был также вынужденный интерес к анатомии, появившийся после бессчетных диагнозов. И, наконец, появляется первая настоящая любовь, о которой он вспоминает в рассказе «Зависимость». Режиссер написал его совсем недавно, чтобы, следуя примеру Кафки, стереть воспоминания. Но когда друг-актер, с которым вместе Сальвадор должен был представить отреставрированную версию своей картины, случайно откроет файл с ностальгическим текстом и загорится идеей сделать из него моноспектакль, «Зависимость» превратится в лекарство, которое возбудит в герое утраченное много лет назад чувство.
Любовь, наверное, один из главных смыслов, о которых говорит Альмодовар. Сначала это безграничное чувство к матери. Пусть героиня Крус и вынудила Сальво вначале пойти в священнослужители (нельзя не вспомнить «Дурное воспитание», где Альмодавар говорил примерно о том же), но под ее влиянием сформировались вкусы будущего режиссера. Затем эта любовь обращается во вспыхнувшую страсть к молодому безграмотному каменщику. Самым же сильным потрясением станет возникшее в зрелом возрасте чувство к парню Федерико, которое заставит Мальо написать тот самый рассказ. Потом появится основанный на рассказе спектакль, который в фильме все-таки будет поставлен. В нем минимум декораций — только ярко-красный задник, большой киноэкран и столь же примечательный стул. Вся сила постановки — в словах, вызвавших бурю эмоций во Фредерико, оказавшемся случайно на показе. Так «Зависимость» парадоксальным образом помогла снова встать режиссеру на ноги.
Собственно, фильм «Боль и слава» — парафраз этого инсценированного рассказа: терапевтической и освободительной для режиссера работы. Вода в ней не только смывает людей и разбивает память о камни, но также рождает внутри художника что-то одновременно запретное и прекрасное.
