Почему опера стала модной? Хибла Герзмава отвечает Алене Долецкой
Разговор Алены Долецкой с оперной певицей с мировым именем - Хиблой Герзмавой - о тренде на оперу среди молодежи и о том, как влияет классическая оперная музыка на человека
Всю вторую половину прошлого года в Новой Третьяковке проходил «Т Фестиваль» — серия камерных концертов на фоне советской живописи. Второй год соорганизаторами проекта выступают галерея «Триумф» вместе с композитором и пианистом Игорем Райхельсоном. Для небольшого числа гостей играли шведский скрипач Даниэль Лозакович, гитарист Артем Дервоед и квартет артистов ансамбля «Виртуозы Москвы», пианист Михаил Плетнев, выступала оперная дива Хибла Герзмава и другие артисты.
Одним из итогов «Т Фестиваля» можно считать эту беседу, которая записана специально для BURO. — digital-партнера «Т Фестиваля». В ней статус классики в современном мире и благотворное воздействие на душу и сознание человека Герзмава обсуждает с Аленой Долецкой — креативным консультантом главы ГТГ Зельфиры Трегуловой и легендарной журналисткой.
Долецкая:
За последние пять лет опера стала модной у поколения до 30 лет. Как думаете, почему?
Герзмава:
Для меня это счастье, и я считаю, что все к этому вело. Людям нравится оперное пение, даже если они не разбираются в этом виде искусства. К счастью, в оперный театр начала приходить читающая молодежь, которая пробует исследовать жанр. Она знает, что конкретно хочет услышать, и осознает, зачем пришла на спектакль. Это приятно.
Раньше считалось, что в оперу ходит «среднее поколение», как я его называю. Эта публика элегантно одевается, может красиво выпить шампанского в театре, а после отправиться на поздний ужин или на день рождения, как после кино, тусовки или выставки.
Теперь же опера стала местом притяжения молодой и модной тусовки. Однажды на моем спектакле парень сделал девушке предложение, и мы с ним вместе преподнесли невесте цветы. Я знала об этом заранее.
Долецкая:
С другой стороны, медиа активно пропагандируют эту идею, что ходить в оперу стало модно, — и люди, как правило, идут только за модным посылом. Как вы думаете, что будет происходить дальше, ведь мода, увы, имеет тенденцию проходить?
Герзмава:
Думаю, этот тренд будет развиваться. Появятся новые имена, публика будет следить за ними. Еще мне кажется, этот вид искусства требует соблюдения дресс-кода: конечно, можно надеть какую-то несуразную юбку, но все же важно выглядеть элегантно.
Есть и другая тенденция: в опере видят часть модного образа жизни, поэтому приходят поглазеть, чтобы как-то приобщиться к нему. Вот этого я не приемлю, ведь люди должны понимать, что они слушают. Публика, которая хочет смотреть на роскошную красавицу, наблюдать за движениями изумительного дирижера и слушать потрясающую музыку, никогда не посмеет аплодировать между частями спектакля, потому что она воспитана. Даже если она не все знает, все равно будет ощущать магию этого потрясающего энергетического полотна.
Дурной тон, когда певица поет Рахманинова или Чайковского и смеет поставить перед собой пульт и ноты и петь по ним. Это просто катастрофа и ниже достоинства. Я когда такое вижу, то думаю: «Девочки, что с вами?». Я бы поаплодировала даже в середине романса, если певица поет по нотам.
Долецкая:
Когда-то Паваротти выходил на сцену со Стингом, Брайаном Адамсом, с рокерами. При этом рокеры и эстрадники пели, как позволяет музыкальная культура и связки, а он — оперно. Что скажете о таких сочетаниях?
Герзмава:
Подобные выступления дают возможность людям, которые еще не поняли, нравится им опера или нет, приблизиться к ней. У Стинга и Паваротти разные голоса, но их совместное пение звучит приятно. Сейчас оперному певцу дозволено немного свинговать, джазовать, и мне такой подход близок. Я считаю, это как раз следующий этап модности оперных певцов, о которой мы говорим, но делать это важно со вкусом. Паваротти умел работать стильно, дорого и со стержнем. Так я выступала с Сашей Панайотовым на новогоднем телевизионном концерте. Он потрясающе талантливый мальчик. Когда музыкант воспитан, это хорошо видно и слышно по звуку.
Долецкая:
Выбрать партнера из эстрады и поставить его с оперной звездой, которая имеет возможность выбирать этого эстрадного партнера, — это опасно?
Герзмава:
Да, потому что во всем надо иметь какие-то рамки и вкус. Это то же самое, что я делаю в джазе. Спорный вопрос, конечно. В любом случае это должно быть сделано стильно, дорого и эксклюзивно, чтобы людям было интересно. Тогда публика это «покупает».
Долецкая:
Татьяна Владимировна Черниговская, известный нейро- и психолингвист, на одной из своих лекций сказала, что оперу надо ставить детям с самого раннего возраста, и тогда запустятся совсем другие нейропроцессы. Как вы думаете, почему мы считаем, что важно давать детям не iPad с играми, а включать оперные произведения? Что опера делает с человеком?
Герзмава:
Я проделывала это со своим ребенком, когда он был маленьким. До восьмого месяца беременности я все еще пела, а так как я — «мама-расписание», то сразу стала брать сына с собой в театр. Наверное, в мозгу младенца происходят какие-то невероятные процессы: то ли состав крови меняется, то ли что-то другое происходит, но я всегда знала, что, если мне нужно успокоить ребенка, я включу Моцарта, Вивальди или Гайдна. С ними сын моментально успокаивался, а под Баха, наоборот, начинал грустить и плакать.
У меня дома играет элегантная джазовая музыка — ничто другое не помогает мне расслабиться. Но главный отдых для меня всегда — сон и тишина. Сейчас сыну 20, он уже взрослый мужчина с хорошим музыкальным вкусом. Он играет на рояле и гитаре, поет, но у него нет уникальных вокальных данных, непонятно почему. Думала, что Сандрик запоет хорошим баритоном, но мама хочет, а Господь располагает. Сейчас сын изучает менеджмент и арт-бизнес.
Долецкая:
А вот допустим: приходит к вам молодая мать 28 лет и говорит: «Хибла, вы такая великая и прекрасная, петь можете, все что угодно можете. Как мне научить своего ребенка слушать оперу, чтобы он не воротил нос?» Что бы вы ей посоветовали или списочно, или композиторно, или произведенчески?
Герзмава:
Я всегда разговариваю и дружу так, как хотела бы, чтобы это делали со мной, поэтому я все пропускаю через себя. Детей никогда нельзя заставлять. Мой ребенок однажды подошел к роялю, закрыл крышку и сказал: «Мамочка, ты меня любишь?» Я ответила: «Ребеночек, я люблю тебя больше жизни, ты мое солнце». На что он мне сказал: «Тогда я сейчас закрою крышку рояля, и пусть учительница по музыке, тетя Надя, больше не приходит». На вопрос, что случилось, ребенок просто молча закрыл рояль, а я больше никогда не просила его к нему вернуться. Я сказала ему: «Сандро, наступит время, когда ты сам сядешь за рояль и будешь играть». Так и получилось. Сейчас он меня спрашивает, почему я тогда его не заставила. Потому что нельзя.
Не нужно заставлять детей слушать то, что слушают родители, — это неправильно. У нас был очень хороший детский сад, в котором работали замечательные музыканты и музыкальные педагоги, а также няня, которая понимала, что нужно ставить моему ребенку. Он ел под Моцарта и спал под Вивальди. Когда сын стал постарше, то его начали спрашивать, какая у него любимая песня из тех, что поет мама. А он отвечал: «Я не люблю мамины песенки. Самая любимая песенка — это „Любовный напиток“». Он с удовольствием ходил на «Любовный напиток», а на «Травиате» плакал и говорил, что ненавидит эту песенку, потому что мама там умирает.
Есть прекрасная музыка Моцарта, Вивальди, средневековая музыка, органная музыка с хоралами — детям можно ставить все что угодно. Главное, надо слушать, видеть и чувствовать своего ребенка. Если вдруг ему что-то не нравится, то не надо. Включать музыку стоит негромко, чтобы она была просто фоном. Еще бывают мягкие игрушки с красивыми мелодиями, например, Чайковского или Шопена. Только деликатно родители могут привить ребенку любовь к музыке.
Долецкая:
У вас собственный фестиваль, большие концерты, выступления в театре. При этом вы можете элегантно выступить на крошечном музыкальном фестивале, где сидит всего 200 человек, как в Новой Третьяковке. Это совершенно снесло крышу моему приятелю, писателю Василию Аккерману. Мы сидели рядом на вашем концерте, и он сказал, что от восторга даже дышать не может.
Герзмава:
Как приятно. Что же вы ко мне не пришли? После концерта надо обниматься. Передача энергии после — это очень хорошо.
Долецкая:
В следующий раз неприменно приду, и обнимемся. Какую вы чувствуете разницу между большими и малыми площадками? Готовитесь по-разному или одинаково?
Герзмава:
На оперной сцене я ощущаю больше объема и воздуха. Эта воздушная глыба дает другую силу звука. Оркестр, большое расстояние и объем оперной сцены дают звук, который идет чуть ниже живота хорошим, небесным потоком. Для меня это безумно важно, потому что к каждому спектаклю я готовлюсь индивидуально: слушаю тишину и бесконечно смотрю на свой затертый до дыр клавир, чей запах я люблю. Это как аромат страниц новой книги — мне необходимо его вдохнуть. Для меня важно быть драматической актрисой с голосом, чтобы что-то дать залу.
Долецкая:
Вы оперная певица другого поколения. Вы не просто излагаете музыкальную фразу, а проживаете ее всем своим актерским талантом. Поэтому интересно, как вы соизмеряете выступление в «Стасике» и Метрополитене?
Герзмава:
У меня никогда не было так: «Сегодня был шикарный спектакль». Я всю себя съедаю, и это, наверное, плохо. Порой надо остановиться и сказать: «Это тоже было прилично, успокойся». Я себя люблю, люблю свой голос, но моя суть — работа отличницы и невероятный перфекционизм. Шеф Александр Борисович (Титель, художественный руководитель и главный режиссер оперной труппы Московского академического музыкального театра им. Станиславского и Немировича-Данченко. — Прим. BURO.) как-то сказал мне: «Хиблочка, сегодня было не очень». И у меня сразу включается в голове, что я что-то не доделала.
Подготовка к оперному объему сильно отличается от того, что мне приходится делать перед камерным выступлением. Камерная музыка в моем репертуаре была всегда, и я очень этим дорожу. Мы с Катей Ганелиной (пианистка. — Прим. BURO.) почти 30 лет вместе, и у нас шикарный дуэт. Я горжусь, что мы росли бок о бок на глазах у Евгении Михайловны Арефьевой, ее мамы, и у нас вышел семейный подряд. К моему юбилею мы готовили большой сольный тур, а также у нас прошли концерты в Лондонской Национальной галерее. Но для меня была особенно важна Новая Третьяковка и Врубелевская сцена, где я должна была петь «Сирень» Рахманинова. У меня есть момент между концом Катиного вступления и началом моего: я беру дыхание носом — вот это и есть та самая «Сирень». Звук при этом должен быть мельчайший, роскошный, серебряный, с очень красивым дыхательным протоком. Вот что для меня камерная музыка.
Когда после выступления приходят дамы и благодарят за слезы — это большой комплимент для меня. У некоторых проходит головная боль. Я отдаю с невероятной любовью и теплотой, обволакивая этим, и своих учениц прошу: «Девочки, научитесь обволакивать и любить людей своим звуком».
Для меня камерное выступление является проверкой: попел по всем ковент-гарденам, на больших сценах, устал, голос в напряжении — и вдруг у тебя появляется возможность петь в маленьком зале. Это на самом деле очень трудно, потому что приходится выполнять тройную работу. Это и есть школа, после которой понимаешь, что работаешь на все сто процентов, что в свои 50 лет продолжаешь звучать свежо, с серебром и что обладаешь обволакивающей энергетикой. У меня есть и природный, и привитый вкус, и они уже никуда не денутся, потому что обросли красивым бархатом. Это ощущение пришло с годами. После камерных концертов я лежу и много-много часов не могу уснуть.
Долецкая:
Вы слушаете себя?
Герзмава:
Я вообще не могу слушать себя, но я помню ощущение. Могу потом с Катей Ганелиной сесть и обсудить, что получилось, а что нет, могу послушать какие-то кусочки. Я оставляю себе это ощущение, чтобы дальше работать.
Долецкая:
Память о восприятии себя остается от живого исполнения, а не от записи, верно?
Герзмава:
Я на запись, к сожалению, плохо ложусь, и это моя большая проблема. Меня нужно слушать живьем. Мой звук более объемный и мягкий в живой акустике. Как только включается запись, мне не нравится — много металла, и нет нужного объема. Это все мне говорят. Некрасиво что-то химичить в звуке. Есть прекрасные певцы, которые в зале звучат слабее, а в записях просто боги. У меня по-другому, и мне жаль.
Долецкая:
Что вы думаете о современных переосмыслениях опер? Я имею в виду то, например, что делают Митя Черняков и Кирилл Серебренников. Берет Черняков «Садко» и помещает его героев в пионерлагерь. Если бы вы принимали участие в подобном мероприятии, как бы вы исполняли те же самые классические арии, но в современном контексте?
Герзмава:
Слава богу, меня миновала участь петь в полуголом виде — допустим, в средневековой опере в неглиже. Я не смогу петь, расслабиться, сделать проток дыхания, хорошо дышать, если я некрасива на сцене. Обожаю сумасшедшего Бориса Покровского (советский и российский оперный режиссер, умер в 2009 году. — Прим. BURO.). Его работа была современной, а позже его стилистические приемы перешли в кино. Однажды я пела арию, а на стенах и сцене была проекция моего лица и еще показывали кино — такой формат мне подходит, потому что это завораживающе и дает импульс хорошему звуку. Мне приходилось выступать в разных костюмах, не обязательно в платьях в пол — мне понравилось. Но надеюсь, что в современных постановках я не буду участвовать.
Долецкая:
В молодой экспериментальной опере, которую показывают в Великобритании и Германии, есть уже и ЗD, и совершенно фантастические костюмы. Что думаете об этом?
Герзмава:
Это очень интересно. Но люди, которые поют, в особенности оперу, не могут быть голыми. Я хочу слушать звук и видеть лицо, а обнажение для меня не искусство. Я не знаю, для какого контингента это делают, наверное, это просто шоу, но я лучше включу компьютер и посмотрю это дома, если мне захочется. В драматических театрах обнажение и провокационная эротика могут быть приемлемы, но когда речь об опере — скорее нет, чем да. К сожалению, когда мы подписываем контракт, мы не знаем стопроцентно, что там указано, но ради денег я точно не буду петь в бюстгальтере.
Долецкая:
Все ваши концерты, как правило, вечерние, и вам перед ними неплохо бы отдыхать. Когда вы успеваете сходить в музей и почитать книгу, которые позволяют вам отдохнуть и в то же время вдохновляют вас на глубокое исполнение?
Герзмава:
Я читаю в самолете, вечером перед сном и в очень редких случаях, когда мне надо помолчать. В основном это происходит, когда я работаю по контракту и когда есть дни между спектаклями. Так, в Мадриде я должна была перевоплотиться в Елизавету Валуа для оперы Верди «Дон Карлос». Я уехала на весь день в Эскориал, чтобы понюхать жизнь Елизаветы. Мне надо было посмотреть, где она спала, изучить старый, в дырах гобелен, ощутить этот ужасный запах, походить по скрипучему полу. Да, у меня нет времени долго и много читать, но хотя бы по чуть-чуть я должна, чтобы понять, каким звуком мне петь.
Долецкая:
Книга, которую вы, например, читаете параллельно с вашим исполнительским репертуаром, должна быть созвучна с ним?
Герзмава:
Иногда, если мне сложно и надо, чтобы голова отдохнула от материала, в котором я работаю, я стараюсь этот материал отложить и читать что-то другое. Я люблю детективы. Еще мне нравятся сериалы, где нужно думать, например «Как избежать наказания за убийство?» Я не очень люблю мыльные оперы, мне нравится думать, смотреть, понимать, что случится через два такта. В нотах тоже так: я пою и знаю, что у меня через два или через четыре такта. Еще мне интересно все медицинское. Думаю, если бы я не была музыкантом, из меня вышел бы прекрасный медик.
Долецкая:
Вы даете много концертов. Есть ли место, где вы еще не пели, но хотели бы спеть? Для актеров, например, главная сцена — это МХАТ.
Герзмава:
Для меня есть три театра-эталона: Метрополитен, «Ковент-Гарден» и «Ла Скала».
Долецкая:
Вы во всех них были!
Герзмава:
Конечно. Я даже пела партию Анны Болейн, а этот спектакль не ставили уже 40 лет. Когда-то ее пела Мария Каллас, и вдруг пригласили меня — я была в шоке. Я уже назвала три театра, где я хочу находиться, пока я звучу. Еще было бы хорошо выступить на Арена ди Верона (античный римский амфитеатр, где проходит оперный фестиваль. — Прим. BURO.), но я не люблю микрофоны, а там все работают с ними.
Я всегда уйду на два дня раньше, чем на один позже, — я это знаю давно. Если певица больше не звучит, то она не может выходить на сцену. Зритель, который приходит к тебе много лет, должен запомнить тебя звучащей. Если я в 50 лет так звучу, то время у меня еще есть. Также важно уметь переходить из репертуара в репертуар. Все мои ступени были правильно вымерены, и я буду за них держаться, а дальше посмотрим.
Долецкая:
Вы считаете, что классическое оперное произведение, неважно какое, должно реагировать на острые вопросы современного мира или нет?
Герзмава:
Я думаю, что уже все реагируют на мир в любом случае.
Долецкая:
Согласованность и созвучие с моментом должны быть?
Герзмава:
Конечно, и люди это чувствуют. Поэтому люди и приходят в оперу. Они видят, что здесь могут получить ответы на многие вопросы.
Долецкая:
Опера позволяет одновременно слушать и думать душой. Тебя обволакивает сопрано и меццо-сопрано, ты в них купаешься и сохраняешь благолепие в душе. В этом цель или нет?
Герзмава:
В этом, конечно. Но надо также думать о том, что из того, что ты смог посмотреть оперного, ты можешь привнести в собственное современное бытие. Вот это уникально.