Смерть визионера: в чем заслуга Олега Табакова перед современным российским театром

Почти одновременно вчера появились два сообщения о смерти людей, чья кончина была чем более ожидаема, тем более неожиданна: ушли из жизни кутюрье Юбер де Живанши (как сообщили родственники — еще 10 марта) и Олег Табаков. Их имена странно смотрятся рядом, но это такого типа люди, которые крепко приложили руку к созданию мира идей и образов, который теперь считается ушедшим, а с приходом времени нынешнего смогли остаться важными акторами и в нем. Живанши завязал с работой за двадцать лет до смерти, Табаков работал до последнего. Французский модельер вряд ли представляет себе такой радикальный транзит из одной культурной ситуации в другую, через который прошел российский актер и режиссер; первый умер во сне в своем замке Шато-дю-Жонше, улыбаясь, как мелодраматично рассказал его партнер, второй — от сердечного приступа в городской клинической больнице № 1, фотографии откуда сливали на один из помоечных телеканалов. Уже в этом — прямые отзвуки двух культур, к которым ушедшие имели непосредственное отношение.

Очень показательно одно интервью Табакова еще за 2007 год: восторженная критик Дмитревская, подавленная современным театром, невидимой рукой рынка и жизнью, как бы вопрошает его: «Вы хотите сказать, что интеллигенции не осталось?!». Табаков в ответ морщится и отмахивается. Этот человек, выросший из насквозь лиричной позднесоветской культуры (которую он же в огромной степени и сделал), уже в начале века поймал вот эту интонацию новой серьезности, когда кажется вульгарным устремлять глаза вдаль и поэтично рассуждать об эмпиреях и высоком искусстве, когда важно работать над собой и помогать другим, быть любопытным, по-серьезному заинтересованным в мире и внимательным к нему, принимать окружающую действительность в ее разнообразии, а не сетовать на изменения, убивающие милое сердцу прошлое. Табаков с радостью рассуждал о деньгах и важности финансовой успешности, у него получилось реализовать в себе это здоровое соотношение: быть волком дикого театрального капитализма и не превратиться в упыря, который трясется над каждой копейкой и ради нее гонит антрепризу. При всем этом он абсолютно спокойно сообщал, что капитализм — это монстр не менее страшный, чем социализм. Это жизненно важная черта: понимать время и уметь ему не сопротивляться, не заниматься лирическим эскапизмом.

Это тот удивительный пример человека, который как бы несколько раз начинал жизнь заново, — и речь даже не о первом инфаркте в 29 лет. Табаков стоял у истоков театрального подъема в середине прошлого века в СССР, когда работал в «Современнике». Он же полностью реформировал МХАТ, когда пришел туда руководителем в 2000 году. Лишение театра духа и буквы «академического», полное обновление репертуара, реконструкция и техническое переоснащение, доведение наполняемости зала от 45% до 98% — всем этим МХТ обязан его креативной энергии.

Это жизненно важная черта: понимать время и уметь ему не сопротивляться, не заниматься лирическим эскапизмом.

Для ренессанса театра начала XXI века, который сейчас вроде бы с горем пополам переживает театр российский, Табаков сделал едва ли не больше всех остальных. Для ключевых российских театральных режиссеров нулевых и начала 10-х годов — Богомолова, Серебренникова, Бутусова, Женовача и других — он стал важнейшим человеком, который протягивает руку молодым и начинающим из крупной и признанной институции. Пресловутая новая драма в России состоялась во многом благодаря ему. Это мощнейший демократический жест — добровольный отказ от власти, передача власти — в широком смысле, интеллектуальной, культурной, идейной — другим людям, которых он сам, Табаков, вполне вероятно, не до конца понимал. Однако визионерское чутье и вера в этих людей его не подвели.

Олег Табаков не просто много работал, ему было что предложить абсолютно разным людям из разного времени. У кого-то остаются трогательные воспоминания о том, как он приехал в Пермь и узнал, что там не хватает какой-то важной книги про театр, а затем послал ее из Москвы, кто-то вспомнит, что Табаков позвонил Серебренникову и предложил материальную помощь, когда «Гоголь-центр» попал в долги из-за сокращения государственного субсидирования. Но у Табакова было что предложить и на будущее: глядя на его деятельность постфактум, удивляешься какому-то поразительно свежему визионерству, которому, кажется, просто неоткуда взяться в талантливом советском актере, любящем поесть, выпить и поговорить. Визионерство это, конечно, не про художественный язык, но точно — про систему театрального искусства, про организацию ее функционирования. Табаков, например, уже в начале века интуитивно почувствовал потребность в новой фигуре для современного театра, фигуре куратора-продюсера. Один из его учеников пошел несколько дальше в реализации этой миссии — Кирилл Серебренников с его «Гоголь-центром».

Легко существовать в адекватной себе культурой ситуации, когда ты молодой или зрелый и делаешь культуру по себе и равную себе. Значительно тяжелее пройти через радикальную смену формаций и остаться важным и нужным действующим лицом. Уникальная культурная ситуация, сложившаяся в России с переходом от СССР к Российской Федерации, оставила огромное количество людей в неизбывной тоске по локальной культуре, когда вокруг наступила глобальная. Тяжело смотреть на эти тысячи экземпляров идентичной человеческой трагедии: у людей разного качества творческой потенции вдруг отобрали настоящее и повернули в противоположном направлении; эти советские деятели искусств так и остались жить с головой, повернутой назад. Табаков — один из тех редчайших примеров, когда человек встречает новый мир с открытостью. В спектакле Богомолова «Дракон» он выезжает на розовом кресле с тем же достоинством, с каким Алла Демидова начитывает текст в современной опере «Носферату» Дмитрия Курляндского.

Табаков — один из тех редчайших примеров, когда человек встречает новый мир с открытостью

Табаков был органическим коммуникатором, связным и мастером компромисса. Сейчас ему припоминают и письмо в поддержку политики президента по Украине и Крыму, и бытность доверенным лицом, и снисходительную жалость к украинцам. Это реалии перверсивной политизации российского общества, когда аудитория массмедиа хватается за формальные маркеры, чтобы определить публичную персону в понятную нишу; стремление человека объяснить мир в условиях затянувшихся государственных конвульсий реализуется в навешивании ярлыков. На самом деле поразительно видеть, как и у ультрапатриотических режиссеров и худруков, и у советских сумасшедших, навсегда оставшихся в «Калине красной», и у деятелей культуры совсем современной — абсолютно одинаково горячие и живые воспоминания про Табакова. Это призрак ушедшей массовой культуры — кривой, косой, неприложимой к настоящему, но это также и демиург — покровитель культуры современной, а самое главное — фигура объединения.