«Никто не любил цвет так, как русские». Отрывок из книги Дианы Вриланд о поездке в Москву и Ленинград

В издательстве МИФ перевели автобиографию Дианы Вриланд — легендарного редактора Harper’s Bazaar и Vogue. Книга «D.V.» выходит с предисловием Алены Долецкой в конце октября, а пока публикуем отрывок с воспоминаниями Вриланд о поездке в Россию в 1976 году.

В России мне говорят: «Мы не королевское государство».

Я как раз думала об этом недавно. Не проходит дня, чтобы я не размышляла о России. Однажды меня попросили сделать рекламу на радио для Hide-a-Beds (с англ. диван-кровать). Чисто коммерческая работа, заметите вы, но я считаю, что кровати — нечто изумительное. Дома у меня огромный диван и, en plus, длиннющая кровать от сих до сих.

Поэтому я сказала:

— Вот что я хотела бы озвучить в рекламе: когда я была в Павловске, в пригороде Ленинграда, — во дворце, который Екатерина Великая построила для своего сына Павла, — я увидела кровать самой Екатерины, и кровать эта имела форму английской буквы L. Это так удивительно. Вот кровать, а вот ножка буквы L — еще одна очень широкая кровать, приставленная под прямым углом. Не спрашивайте, для чего это было сделано, я представления не имею. Мне никто не объяснил. Может, у нее там помещались сухопутные войска или военно-морской флот... Но это именно то, что я хотела бы упомянуть на радио. Заказчики посчитали мою идею неуместной.

— Но, — ответила я, — разве люди не хотят такую же кровать, как у Екатерины Великой из России? Она действительно была великой, как сказала Мэй Уэст. Вообще-то, она даже назвала так одну из своих пьес: «Екатерина была великой». Я верю, нам есть что им предложить.

Когда я увидела сирень, похожую на большие спелые грозди винограда, падающие со стен, подобно бомбам… я умерла. 

"

Когда я приехала в Россию, чтобы собрать одежду для выставки в Метрополитен-музее, в первый день не понимала, чем могу заняться. Никто не планировал навещать меня до завтра, так что я отправилась в дом Толстого. Когда-то он находился далеко за городом, в окрестностях Москвы, теперь же до него рукой подать. Там больше никого не оказалось, и я подумала, что это место — самое дивное во всем мире. А когда увидела сирень, похожую на большие спелые грозди винограда, падающие со стен, подобно бомбам… я умерла.

За мной по пятам следовал какой-то ребенок — очевидно, дочь смотрителя. Конечно же, я восторгалась увиденным. Мой первый день в России был таким волнительным. Думаю, девочка меня понимала. И вдруг она убежала прочь — так делают дети и собаки: ну, вы знаете, поначалу вы чрезвычайно их занимаете, а потом они теряют интерес. Но она вернулась… с розой! Из сада Толстого! Я забрала розу домой, поставила в сливочник, и она радовала меня все десять дней, что я провела в Москве.

Все мы своего рода изгнанники, но невозможность когда-либо вернуться в свою страну — нечто такое, что нам незнакомо. Пробыв в России всего лишь сорок восемь часов, я подумала: я знаю множество стран, но ужаснее всего было бы не иметь возможности вернуться именно сюда, будь Россия моей родиной.

Гуляя по Красной площади поздним вечером, я чувствовала себя ребенком. Примерно до половины двенадцатого прямо надо мной разливался свет, но не солнечный. Какой-то другой свет, идущий из-за облаков. Не думаю, что полуночное солнце меня порадовало бы. Что я люблю, так это темноту, переменчивость. Мне полюбились золотые луковицы куполов и красивое небо. Мне нравится средневековая Русь. Москва — по-настоящему мой город.

Ужаснее всего было бы не иметь возможности вернуться именно сюда, будь Россия моей родиной.

"

А дальше случился Ленинград! Я приехала туда в конце марта, и там еще была зима. Все кругом черное, кроме зданий, конечно. Чем больше удаляешься на север, тем больше влюбляешься в цвет, а никто не любил цвет так, как русские. Когда я вернулась, один друг спросил:

— Ну что, ты купилась на эту третьесортную Италию, на Ленинград, город-мороженое?

Именно!

Когда я только очутилась в Ленинграде, все деревья смотрелись толстыми черными линиями. И вдруг в одну неделю — весна! Наикрасивейший большой город, который я когда-либо видела в своей жизни. Он был больше жизни. Шестьдесят пять квадратных километров розовых, лиловых, лавандовых, фисташковых и бледно-голубых дворцов, каждый из которых дышит таким величием, таким масштабом... Широкие-широкие проспекты и площади. Кругом речная вода, и мосты, и закаты, и чистый прозрачный северный воздух.

Обожаю les russes. Называю их так по привычке: из-за «Русского балета», из-за Фокина, из-за всех émigrés, что я видела в Лондоне, Париже, Лозанне и Нью-Йорке. Как вам известно, все эмигранты говорят по-французски.

Не так давно я виделась со своей подругой Ией Абди. Отец ее был великим драматическим актером, известным от одного конца России до другого. В один вечер он становился Борисом Годуновым, в следующий — Иваном Грозным, он странствовал в караванах с попугаями, леопардами, гепардами и тиграми. Вот какое было детство у Ии.

— Диана, — спросила она, — ты возненавидела Р-р-россию?

Она так и не избавилась от своего русского акцента, что довольно странно, учитывая, сколько лет провела за пределами страны — больше пятидесяти. Правда, Ия и выглядела почти так же, как в нашу первую встречу, которая, по любопытному стечению обстоятельств, состоялась в Нью-Йорке. Она дрессировала пятерых пекинесов на улице у Waldorf Towers. Крупные завитки светлых волос, огромная черная шляпа и большой рот. Сто восемьдесят сантиметров роста. Нью-Йорк тогда был маленьким городом — человека легко приметить. И я сказала себе: «Это, должно быть, леди Абди».

Она хотела услышать в ответ, что я вовсе не в такой уж хорошей форме. И потом мы могли бы пожаловаться друг другу. Это очень по-русски.

"

Однажды Ия спросила:

— Как тебе удается оставаться в такой форме?

Она явно хотела услышать в ответ, что я вовсе не в такой уж хорошей форме. И потом мы могли бы пожаловаться друг другу. Это очень по-русски.

Но я сказала:

— А чего ты от меня ждешь, чтобы я зачахла и умерла?

— Это трудно, не находишь? — продолжила она. — Трудно оставаться живым.

— Нет, — ответила я, — не так уж трудно, если тебе есть чем заняться, если ты любопытен, если правильно питаешься, если не теряешь ритма…

Было довольно трогательно находиться рядом с les russes.

Но я действительно полагаю, что ритм в любом своем проявлении исключительно важен. Я имею в виду, что все мы существа физиологические, мы полагаемся на движение, на настрой, на мудрость своего тела и прочее в этом духе, чтобы выжить, не так ли? Сказать, о чем я очень много думаю? О серфинге! Я в самом деле считаю, что серфинг — одно из красивейших занятий в мире. Я по-настоящему в это верю. О, я наблюдала за серферами часами. В Калифорнии приходила на пляж Малибу и оставалась там до полуночи, завернутая в покрывало, в шлеме от солнца и в креме, намазанном на лицо. А все остальные были в резиновых костюмах, и я мельком видела их на гребне волны в лунном свете. Я могла наблюдать бесконечно! Бесконечно! И завидовать. Как вы знаете, я не из тех, кто завидует. Я не завидую ни одному человеку… обычно. Но я действительно завидую тем, кто занимается серфингом. Полагаю, это все из-за моей страсти к танцу, из-за тех лет в русской балетной школе. Разумеется, серфинг застал меня уже в слегка преклонном возрасте.

Серфинг очень хорош!

А еще, конечно, у меня особое отношение к воде. Я говорила, что считаю воду божественным успокоительным? Будучи отчасти шотландкой, я нахожу волшебными прогулки под дождем. Я не говорю о том, чтобы бродить в ливень. Если вам нравится смотреть на огонь, это не значит, что вся комната должна быть охвачена пламенем. Но находиться среди воды, ощущать ее вокруг себя, просыпаться утром, зная, что небо и весь мир пребывают в этом чудесном состоянии свежести и чистоты… это моя мания. Единственное, чем я недовольна в американцах, — это тем, что они напрочь лишены вкуса к дождю. Кажется, он выбивает их из колеи, он против их природы. Американцы воспринимают дождь как оскорбление, как неудобство! Однако ведь дождь такой очищающий, такой освежающий, такой успокаивающий…