В редакции Елены Шубиной выходит книга «Миражи советского. Очерки современного кино» Антона Долина, который последние годы остается самым влиятельным и знаменитым кинокритиком в стране. Эта книга стала второй из серии очерков — первая, вышедшая два года назад, называлась «Оттенки русского кино». И обе они, составленные на основе рецензий Долина, анализируют, как отечественные фильмы отражают прошлое и настоящее России. В будущее русское кино заглянуть почти не пытается, зато активно эксплуатирует и осовременивает советскую мифологию, достижения и образы. В интервью BURO. Долин рассказывает, как советский мираж появился в фильмах Германа, Месхиева и Рогожкина и сгустился до морока.
Мне кажется, советский смог сгущается. Он сначала был незаметным маревом в воздухе, казался набором локальных явлений. Наш кинематограф поставил себе неявную задачу, которую поддержало государство, — наладить производство фильмов о войне, потому что в советское время они были одними из лучших. Это чистая правда: нам три раза удавалось на главных фестивалях мира побеждать именно с военным кино. «Летят журавли», «Восхождение» и «Иваново детство». Это сформулированный запрос, который изначально шел снизу, а не сверху. Когда появлялись фильмы «Свои» Месхиева или «Кукушка» Рогожкина, было понятно, что сами режиссеры и продюсеры вовсе не из конъюнктурных соображений ищут новый способ разговора о войне. Но вот когда это оседлало государство и возникла необходимость делать фильмы к конкретным датам — например, по одному под каждое 9 Мая, — это начало выглядеть тревожно.
Постепенно подтянулись другие темы, например гордость за советский космос. Я хорошо помню, когда вышла «Гравитация» Куарона, многие наши продюсеры и режиссеры заговорили о том, что вообще-то легко на гринскрине нарисовать космос, и всем это будет интересно, и почему же они этого не делают. Но результаты отличаются от источника вдохновения: вся новая волна американских фильмов о космосе («Гравитация», «Марсианин», «Интерстеллар») по-прежнему, как и фантастика 1960-х, футуристическая. А у нас как-то стали снимать о советском времени: «Салют-7», «Время первых», даже недавний «Спутник». Наш космос — он в прошлом, а не в будущем.
Стало выясняться, что хоть никакого консенсуса по советскому прошлому нет даже близко, совершенно по разным причинам как для людей либеральных взглядов, так и для крепких патриотов советское прошлое — это safe space. Тенденции могут быть разными: одни мечтают вернуть советскую эпоху и мнимое величие, другие по примеру охотников на вампиров мечтают достать труп СССР и вогнать ему осиновый кол в сердце. Например, Алексей Федорченко или Сергей Лозница приводят нас к одинаковому эффекту постоянного переживания советских травм и метафорическому взгляду на сегодняшний мир с использованием эзоповского языка через призму советского опыта. Это касается даже тех, кто в детстве не застал СССР, — таких, как Кантемир Балагов с фильмом «Дылда». Это очень интересный феномен, что сколько бы времени ни прошло с распада Союза, мы живем не в Российской Федерации, а на постсоветском пространстве. Нам надо честно в этом признаться и что-то с этим делать.
Почерпнутая из Довлатова, да. Есть версия, что это слова Бродского, хотя никто не знает точно, произносил он их или нет. Это, конечно, афоризм. Но тем не менее можно взять ракурс, который показывает сходство между этими позициями. Находя это сходство, я ни в коем случае не хочу делать его оценочным, как в этой анекдотической цитате — мол, и то и другое идеологично и плохо. Я сам считаю, что наша новейшая история пошла бы по другим рельсам, если бы в 1991 году кто-нибудь по кирпичику разобрал Мавзолей (хоть это и очень красивое здание), вытащил прах Сталина из стены, развеял бы над болотами и запретил бы любую партию, которая называет себя коммунистической. По причине скомпрометированности самого слова, а не идей коммунизма, конечно же.
Началось с того, что меня атаковала Елена Шубина с просьбой сделать книгу, составленную из моих рецензий. Я как филолог и человек читающий всю жизнь всегда стесняюсь текстов, написанных по случаю, но в итоге я согласился и сделал книжку «Оттенки русского», которая представляла собой лоскутное одеяло из разных текстов и мыслей об отечественном кино. Странным образом эта книга имела большой успех. Для меня это был парадоксальный факт, может даже, и грустный, потому что получилось, что я как сиюминутный критик интереснее, чем как автор книг. Но тем не менее возник запрос сделать вторую книгу. Я стал искать под нее общую идею — и вот эта идея нашлась: в воздухе ощущение советского стало сгущаться.
Важно сказать: я не хочу спекулятивных размышлений о реставрации совка. Все это ерунда, потому что построить заново СССР невозможно ни в фильме, ни в реальности. Мы живем в совершенно другом государстве, и даже его репрессивная система иная. Но советское мышление и риторика настолько глубоко в нас въелись, что даже передались нашим детям и внукам, которые в СССР не жили. Я думаю, это начнет уходить, когда будет подрастать и переходить в зрелый возраст первое поколение людей, чьи родители родились после 1991 года. То есть, еще лет через 10–20. А пока что мы пленники постсоветского сознания, и я такое же дитя постсоветского мира, как и мои герои.
Фильмы «Юморист» и «Спутник» делают одну и ту же работу. Каждый из них уникален, но модель схожа: берутся факты и реалии советского прошлого, знакомые всем, а вокруг них выстраивается фантазия. Она становится мостиком, соединяющим наши дни с советским прошлым. В случае с «Юмористом» берется обобщенный советский стендапер, и заходит речь, могут ли фига в кармане и юмор позволить человеку, находящемуся внутри репрессивной системы, выйти за ее пределы и бунтовать. Ясно, что сегодня с сетевым бесцензурным юмором мы находимся в ситуации той же дилеммы. В случае со «Спутником» берется великое советское достижение — освоение космоса — и показывается, как уродливые монстры, пожирающие людей и пользующиеся человеческой жизнью как топливом, рождаются из великой утопии. Мы сейчас это тоже видим, только космическая история теперь не в такой моде, как в СССР. Эта фантазия об инопланетянине из космоса, которая в Америке была бы вторичной и устаревшей, в нашей культуре становится суперактуальной, потому что советское сознание — это и есть хищник, сидящий внутри каждого из нас.
Неправильно говорить о каких-то фильмах как о вредных или полезных с точки зрения осмысления. Если мы подходим к ним с позиции рефлексии, то полезны они все, а если слепо, то все они могут быть вредны. Даже к совершенно однозначному фильму Лозницы «Процесс» можно относиться по-разному, хотя это документальная картина, состоящая из хроники. Можно быть оппозиционером и говорить, как в советское время люди призывались к суду, идя на сделку со следствием, так и сегодня. А можно быть путинистом и, посмотрев этот фильм, сказать, как плохо было при Сталине и как хорошо сейчас, потому что сейчас суды честные и никого не расстреливают. Полезен ли совершенно чудовищный фильм «Танки»? Он позволяет увидеть единение чиновников, работающих в Минкульте, с чиновниками из ФСБ, и это единство в мечте о крепкой руке и победе над врагами России. Если мы будем аналитически смотреть на фильм, а не слепо радоваться победе, то это наблюдение для нас будет очень полезно. Для меня важно сместить ракурс с оценочного на аналитический.
Сегодняшняя ситуация в моих глазах очень тревожна. Я постарался, чтобы книга не была алармистской, но воспевание всего советского продолжает набирать обороты, а осмысление репрессивности советского прошлого тормозится. Я вспоминаю фильм, которого в моей книге по формальным обстоятельствам нет, потому что он сделан в 1990-е — «Хрусталев, машину!» Германа. Одной из главных претензий к нему, когда он вышел, была такая: зачем снимать фильм про Сталина в 1990-е, не надоело? Сегодня мы понимаем, что о Сталине вообще-то сняли очень мало фильмов. Когда фильм «Смерть Сталина» не пускают на экраны из суеверных соображений — ну потому что нельзя делать комический фильм про Сталина, — можно сделать публицистический вывод: когда запрещается фильм о смерти Сталина, Сталин позиционируется как вечно живой. Герман как раз пытался похоронить Сталина, но он преждевременно с этим выступил. Он пытался его похоронить до его очевидного возрождения, которое происходит в течение 20 путинских лет, когда Сталин является популярнейшим политиком в новейшей истории страны, когда новые памятники Сталину ставят по всей России. И существует, например, дело Юлия Дмитриева, который всего лишь разоблачал преступления времен большого террора. Мы бы давно могли через это пройти, если бы Путин сказал, что это большое преступление, что Сталин совершал ужасные вещи. То, чем занимался Дмитриев, должно было стать общепринятой рутиной. Но не стало. Чем больше времени проходит, тем более в идеальных красках рисуется советское прошлое. Что с этим делать, я не знаю. Разве что вести некую системную работу.
Я в какой-то момент понял, что нужно позволять себе вещи, которые кажутся иррациональными, потому что никто другой тебе этого не позволит, если не ты сам. Ситуация с Сорокиным именно такая: первый текст в моей жизни, которым я особенно горжусь, — это курсовая работа о «Норме» Сорокина. Я был студентом, Сорокин был молодым писателем, о котором впервые все только узнали. Когда я прочитал «Норму» в начале 1990-х, то думал, как закончившаяся советская эпоха сведена в единую универсальную книгу. В литературе никто, кроме него, не собрал и не разобрал эту советскую вселенную из кирпичиков языка. Я стал думать, когда в XXI веке тема осмысления советского так ярко впервые проявилась, и мне в голову пришел фильм «Копейка» Дыховичного, ныне подзабытый, по сценарию Сорокина. Я понял, что одна из моих первых статей о кино в 2002 году была про любовь к Сорокину, уже перенесенная в кинематограф — Сорокин и кино у меня связались. Тогда я вспомнил, что к 60-летнему юбилею Сорокина написал для журнала «Кинематографист» большую о нем статью. Я понял, что его книги — это обобщающий финал, который не является злободневным, не привязан к 2020 году, но подводит итог под всеми 30 годами после СССР, в которых мы живем. Я позволил себе такой эпилог, который можно считать приложением, дополнением, отдельным от книжки, но в то же время к ней прилегающим.
Телек, безусловно, свободнее, если мы говорим об отечественном контексте; Запад — это другое. Сегодня мы смотрим на сериалы, выходящие на платформах, как на некое бесцензурное пространство, в то время как в большом кино существуют разные формы цензуры, как прямой, так и связанной с выделением денег определенными институциями. Сериалы, которые делаются без господдержки и выходят в Сети, могут себе позволить политическую сатиру, нецензурную лексику. Конечно, они гораздо свободнее. Именно по этой причине они чаще работают с современностью. «Обычная женщина», «Звоните ДиКаприо!», «Колл-центр», «Содержанки», «Чики» — все это истории про здесь и сейчас. Есть вопросы к тому, насколько адекватно анализируется это «здесь и сейчас», но если мы возьмем срез широкоэкранных фильмов, то не найдем столько сценариев о современности.
Что касается литературы, то сериалы были всегда ближе к форме литературного романа, чем фильмы. И можно между литературой и сериалами провести параллель, но современная русская литература хоть и довольно активно осмысляет современность, тоже не всегда успешна в этом осмыслении. Может, я здесь не настолько компетентен, чтобы судить с конкретными примерами. Но вспомню, что последний нашумевший роман Захара Прилепина «Обитель» рассказывал о советском прошлом, о лагерях.
После обнуления нам кажется, что нас ждет новый виток ужесточения, но к чему это приведет? К массовым протестам или массовой покорности? Демонстрации в Хабаровске, например, что они нам предвещают? Волну протестов или волну репрессивных действий, которые заставят всех сидеть молчком? Это серьезный вопрос, в зависимости от ответа на который будут развиваться кино и сериалы. Будет ли дальше киноиндустрия уходить в эскапизм или попробует пойти наперекор? Есть фильм Звягинцева, который ему не удалось осуществить, потому что он слишком политически смелый для сегодняшних дней. Появится ли олигарх, который даст ему миллионы на съемки или не появится? Или ему придется иммигрировать в Украину, чтобы они дали ему снять кино о том, как все плохо в России? Мы не знаем. Как индустрия выйдет из локдауна, зависит не от индустриальных вещей, а от ментальности социума в эпоху постобнуления, которая для нас сейчас важнее, чем эпоха постковида.
Никак, это русская болезнь. В Америке, например, мы можем услышать, как режиссер в прямой речи ставит диагноз обществу, а в его кино мы этой однозначности не найдем. У нас часто наоборот: автор фильма с трудом может что-то вслух сказать и сформулировать, но сами фильмы при этом выглядят удручающе однозначными в том, что они нам хотят сообщить. Это вопрос профессионализма и художественной дистанции от реальности. Я не говорю, что от реальности надо бежать или отворачиваться, но для того, чтобы ее описать, необходима дистанция.
Да надо ее просто иметь. Иногда ты спросишь у человека, за феминизм он или против, а она или он ответит, но когда ты задашь 10 уточняющих вопросов, то поймешь, что человек не понимает, о чем говорит. За или против Путина? Человек за, но поддерживает он закон Димы Яковлева? Нет, это плохо. А нравится, что разгоняют дубинками демонстрации в Москве? Нет, тоже плохо. Значит, ты против Путина? Нет, потому что нет кого-то еще. Мы все — как картофелины в борще; нам горячо, больно и плохо, но мы в нем варимся и постепенно превращаемся в пюре. И ничего толком не можем сказать даже, потому что для начала было бы неплохо выбраться за пределы кастрюли и со стороны вообще понять, что это такое, борщ это или щи.