Энтони Хопкинс: «Суть актерской профессии — умирать перед зрителем»

Buro 24/7 встретился с Энтони Хопкинсом и расспросил, зачем столько сниматься, как победить алкоголизм и чем полезно уязвленное эго

Энтони Хопкинсу  78 лет, а его фильмография — готовый рейтинг «Ста картин, обязательных к просмотру». Есть признанная классика вроде «Молчания ягнят» и «Человека-слона», голливудские эпики уровня «Дракулы» Брэма Стокера и сериалы, которые смотрят запоем. Ожидаемая премьера осеннего сезона — новый сериал «Западный мир» с Хопкинсом в главной роли — чуть ли не самое дорогое шоу в истории телевидения, которое критики называют конкурентом «Игры престолов». Накануне выхода сериала Buro 24/7 встретился с одним из главных британцев Голливуда и подробно с ним поговорил. Приготовьтесь к продолжительному чтению.

Недавно вышел телефильм «Костюмер» по пьесе Рональда Харвуда, где вы сыграли главную роль. А кто вас одевает в жизни?

Моя жена. Она всегда проверяет, что я надел, — и почти всегда вносит коррективы. Даже сегодня, когда я собирался на эту встречу, она позвонила из Малибу и проинструктировала, как одеться.

В центре пьесы Харвуда — актер и его отношение к актерскому ремеслу. Как вы сами понимаете суть этой профессии? Знаком ли вам диссонанс между тем, какой вы, и тем, каким хотели бы себя видеть?

Мой персонаж Сэр больше всего на свете хочет превзойти самого себя, достичь некоего абсолюта, но не понимает, как это сделать. В итоге накануне премьеры он сходит с ума — и лишь в своем безумии представляет миру совершенную работу. Достигнув желаемого, осознав, что сделал действительно больше и ярче, чем предполагал, что когда-либо сможет, освободившись наконец от внутренних ограничений, он умирает. Вот в стремлении к этому абсолюту, в стремлении преодолеть внутренние блоки, в том, чтобы каждый раз сходить с ума и умирать перед зрителем, и есть суть актерской профессии, на мой взгляд.

Ваш герой не справился бы без своего костюмера, а если точнее — без преданного помощника и друга. Скажите, приходилось ли вам встречать таких людей, как Норман?

Когда я служил в Национальном театре, у нас был костюмер, он работал со всей труппой. Его звали Лесли Хихо. Это был один из самых одиноких людей, которых я когда-либо встречал. Вся его жизнь проходила между работой в театре и заботой о коте по кличке Тигр. Актеры часто были грубы с ним, заставляли бегать в паб за пивом, а он, пыхтя и задыхаясь, выполнял все их капризы — хотя ему, старому человеку, все это было крайне непросто. Потом я пересекался со многими костюмерами в самых разных странах мира, и все они были людьми совершенно другой породы. Но Норман (я имею в виду именно воплощенного МакКелленом Нормана) из всех встреченных на моем пути костюмеров больше всего похож на того одинокого старика, с которым я работал в пятидесятые. Кстати, сам Иэн тоже знал Лесли — мы вспоминали его вместе перед началом съемок.

«Должны быть принципы, по поводу которых ты не пойдешь на компромисс ни с собой, ни с миром»

Что еще вспоминалось вам во время съемок «Костюмера»?

Шестидесятые — те времена, когда я служил в Королевском национальном театре в Лондоне. Казалось, что я не вписывался в труппу, был таким аутсайдером. Я играл в спектаклях с Лоуренсом Оливье и Альбертом Финни, но это были небольшие роли — да и вообще, довольно нудная, однообразная работа. Но это не то, что приходит в голову в первую очередь. В первую очередь я вспоминаю, как шестидесятилетний Оливье, который уже тогда болел раком, играл Отелло. Он проклинал все на свете, мучился от боли и провалов в памяти, но каждый вечер выходил на сцену и играл на разрыв аорты. Мы с Иэном на площадке только и делали, что болтали о былых временах. Ребята из съемочной группы даже шутили, что нам не нужны репетиции — достаточно просто посидеть и поговорить о прошлом.

«Костюмер» вышел настолько атмосферным, что невольно чувствуешь себя непосредственным участником — или хотя бы свидетелем — событий. Как удалось добиться такого?

Ричард Эйр много лет управлял Королевским национальным театром, поэтому у него очень особое чувство пространства. Он сразу предложил снимать исключительно внутри театра: на сцене и особенно в закулисных помещениях. Все эпизоды, действие которых происходит во внешнем мире, вырезали: Рич хотел вызвать, как он сам говорил, ощущение, близкое к клаустрофобии. Поэтому мы вообще не выходили за пределы театра. Снимали в театре Хакни Эмпайр, где впервые сыграл на сцене Чарли Чаплин — посыльного Билли в пьесе «Шерлок Холмс» в постановке Уильяма Джиллетта. Мой дед смотрел этот спектакль, а потом рассказывал нам с отцом. Эти рассказы я, разумеется, тоже вспоминал в процессе съемок. И вспоминал бомбежки Ливерпуля. Я был совсем мальчишкой, но все это помню. Ричард создал такую атмосферу, когда вокруг чувствовалось и величие театра, и страх, какой бывает у людей только в военное время. Могу точно сказать: пока длились съемки, я ужасно не любил выходные — ждал понедельника, чтобы снова вернуться на площадку.

В прошлом году я беседовала с сэром Иэном. Он рассказал, что обсуждал грядущего «Костюмера» с Томом Кортни и Кортни ответил: «Снимать этот фильм все равно что переписывать Рембрандта». Видимо, имел в виду, что экранизацию 1983 года превзойти нельзя. Что об этом думаете?

Кроме Иэна с Томом виделась и Эмили Уотсон, и ей он сказал то же самое. Я понимаю его раздражение: все-таки мы сделали свою версию произведения, в котором в свое время блистал именно Том, причем и на сцене, и в кино. Но если Иэн принимает все близко к сердцу, то меня не особо волнует чужое мнение. Я получил напутствие от Альберта Финни — его слова мне передал Рональд Харвуд (английский писатель и сценарист. — Прим. Buro 24/7). Финни пожелал мне «не облажаться», скажем так, — только выразился несколько грубее.

Ваш персонаж Сэр — актер с непомерным эго. А как обстоят дела с самооценкой у вас?

Я считаю, определенная степень нарциссизма нужна: это формирует чувство собственного достоинства. Называйте как хотите: эго, тщеславием, — но человеку эти качества необходимы, чтобы двигаться вперед. Важно знать себе цену и иметь стойкие убеждения. Особенно здесь, в Голливуде. Расскажу вам историю про Ричарда Бертона. Я родился в Порт-Толботе, в Южном Уэльсе. Там же родился и жил Бертон. Мой отец был пекарем, а мама управляла магазинчиком при папиной пекарне. Сестра Бертона, Сесилия, заходила к нам в лавку постоянно. Однажды я пришел в их дом попросить у Ричарда автограф, и она меня сразу узнала и провела внутрь. Я застал Бертона в ванной, бреющимся. Он повернулся ко мне, сверкнул глазами и спросил: «Ты говоришь по-валлийски?». Я помотал головой, а он лишь бросил в ответ: «Значит, ты не настоящий валлиец», — и продолжил бриться. И я ушел ни с чем. Пока я спускался вниз по холму, мимо пронесся серый «Ягуар». В нем сидел Бертон с женой. Жена приветливо махнула мне рукой, а он демонстративно отвернулся. И мне тогда отчаянно захотелось убраться из этого места навсегда. Я не имею в виду Уэльс — обожаю свою страну. Я имею в виду эту точку, в которой я почувствовал собственную неполноценность. Ощущение неполноценности вдруг стало настолько противным, что я раз и навсегда решил: хочу преодолеть эту ситуацию, хочу что-то значить и чего-то стоить. Это было желание доказать, что я могу быть лучше самого себя. Мне захотелось иметь столько же достоинства, сколько было в Ричарде Бертоне, чтобы вот так запросто играть с психикой других людей, как только что он поиграл с моей, лишь задав вопрос. В тот день родилось мое чувство собственного достоинства, а точнее желание доказать, что я достоин внимания и уважения. И это очень здоровое желание, на мой взгляд. Вот такой сложный ответ на ваш вопрос...

«Каждому нужна определенная степень нарциссизма: это формирует чувство собственного достоинства.»

Прошло уже без малого 25 лет с момента выхода «Молчания ягнят», где вы сыграли свою самую известную роль, Ганнибала Лектера. Что эта роль для вас значит? Как вы вообще к ней относитесь?

Лектер? Боже, как давно это было! После того как фильм вышел, мне часто говорили: «Вы чудовище!». Люди думали, что я и есть живое воплощение Ганнибала Лектера. Я же пытался объяснить, что я всего лишь актер, исполнивший роль. Но нет, им было проще считать меня дьяволом во плоти. Такова актерская жизнь: ты никогда не знаешь, как публика воспримет ту или иную историю. У меня были и взлеты, и самые настоящие провалы. Поэтому я с таким воодушевлением взялся за «Костюмера» — думаю, это как раз картина из категории удавшихся. В ней я постарался доказать, прежде всего самому себе, что у меня еще есть порох в пороховницах. Когда мы снимали сцену репетиции в театре, мне даже захотелось сыграть короля Лира не фрагментарно, как в картине, а по-настоящему. Кстати, вот тот же король Лир, например, он плохой человек или нет? По мне, так он скорее вступил в пору второго детства и совсем потерял самообладание и терпимость. Помню, когда американцы вошли в Порт-Толбот, они привезли с собой жвачку. Один солдат дал мне тогда пачку этой жвачки, а мама сказала поделиться с соседским мальчишкой Питером Джонсом. Я по-детски ненавидел этого Питера Джонса и поэтому отдал ему всю пачку — было неприятно думать, что я буду с ним что-то делить. «Либо все мне, либо ему, но делиться не буду». Так же ведет себя король Лир.

В этом году на Каннском фестивале в секции «Каннская классика» показали фильм 1992 года с вашим участием — «Говардс-Энд». Когда вспоминаете об этом фильме, что приходит на ум?

Джеймс Айвори, который снял «Говардс-Энд», — редкий пример режиссера, точно знающего, что хочет получить в итоге. Но несмотря на свое четкое видение, он дает актерам известную степень свободы в работе, право выбора. Прекрасно помню первый день на съемочной площадке. Эмма Томпсон и Хелена Бонем Картер уже успели друг к другу привыкнуть, а я только приступал к работе. Так вот, я вошел к ним в кадр буквально играючи, очень легко и гладко, хотя Эмму я знал в то время поверхностно, а Хелену вообще впервые видел. А через пару дублей Джеймс уже крикнул: «Снято!». Даже наша знаменитая сцена с Эммой Томпсон, в которой она пытается достать книгу, была снята легко и просто, без напряжения и суеты. Мне кажется, эта сцена именно потому и вошла в историю кино, что мы снимали ее без ощущения, что творим на века. Мы просто плыли по течению, просто чувствовали друг друга. Когда же постоянно прокручиваешь в голове мысль, что эпизод должен быть гениальным, чтобы его изучали потомки в университетах, ничего из этого не выйдет.

«Контроль над собой и нервами — наше все»

Был ли в вашей карьере проект, — фильм или театральная постановка — который вы вспоминаете как настоящую катастрофу?

Помню момент, когда я испытал такой страх, какого не испытывал ни до, ни после. Это было в Национальном театре. В один прекрасный день меня внезапно попросили заменить на сцене Лоуренса Оливье в пьесе Стриндберга «Пляска смерти». Я был на 30 лет моложе Оливье — и к такому вообще не готов. Тем не менее, когда в театр пришла жена Оливье, Джоан Плаурайт, со словами, что Лоуренс в больнице и играть не сможет, театр не отменил представления, а решил ввести дублера. Я всячески упирался, но руководство настаивало. Так, в ноябре 1967 года я стоял на сцене и репетировал вместе с Робертом Стивенсом и Джеральдин МакЮэн. Я знал наизусть каждую строчку, но так волновался, что начал говорить быстро и очень высоким голосом. Тогда режиссер Глен Байам Шоу остановил меня, попросил сбавить обороты. И я сбавил их с 55 миль в час до 10 миль в час. Я же был молод и хотел доказать, чего стою, поэтому погнал во всю прыть. А Шоу вернул меня на землю — я замедлился и снова почувствовал собственный пульс. Помню, что Джеральдин МакЮэн была бледной как смерть: она играла мою жену и очень волновалась за результат, ведь я только входил в роль и не было никаких гарантий, что все будет хорошо. В день премьеры, чтобы я выглядел старше, мне остригли волосы и наложили грим. Аккурат перед спектаклем я закурил и вдруг почувствовал, что руки не слушаются. Нервы были на пределе, тело стало будто ватным — и я ничего не мог с этим поделать. Но когда поднялся занавес и я произнес первую строчку, все резко изменилось: мой голос звучал уверенно, без единого признака волнения, хотя в голове постоянно проносилась мысль о том, что ничего не выйдет. Что люди меня засмеют, ведь я даже близко не великий Лоуренс Оливье. Но публика приняла нас тогда на ура. На следующее утро мне позвонил сам Оливье: «Ты был хорош». Оказалось, что он сбежал из больницы прямо в халате, чтобы посмотреть хотя бы первый акт. Я рассказал ему, что от волнения сменил пять маек, которые промокли насквозь. «Это страх», — ответил Оливье. Тогда я спросил, сколько нужно времени, чтобы избавиться от этого страха. И Лоуренс сказал: «Двадцать пять лет».

Помогает ли этот страх актеру или мешает?

Здесь важен баланс. Если перед выходом на сцену ты не волнуешься, это ненормально. Но в первые минуты представления тебе нужно совладать с собой, чтобы волнение уступило место профессионализму и творчеству. Контроль над собой и нервами — наше все.

Предварительное волнение должно быть обязательно. Еще полезно иногда сомневаться в себе: пока мы сомневаемся, мы стараемся стать лучше. Снова вспомню момент, когда Ричард Бертон отказался дать мне автограф. Я тогда не просто стал сомневаться в себе и собственной значимости, я сильно разозлился и пообещал, что обязательно возьму реванш у всех, кто в меня не верит. Вот совет, который дал мне Лоуренс Оливье: «Развивай в себе инстинкт убийцы». Это не означает, что ты должен быть монстром. Это означает, что у тебя должны быть какие-то принципы и какие-то позиции, по поводу которых ты не пойдешь на компромисс ни с собой, ни с миром. Нужно уметь преодолевать страх. Именно этому я учу молодых актеров. Страх будет всегда, но его каждый раз нужно побеждать. Страх, волнение, напряженность — они сопровождают актера на протяжении всей карьеры. И это нормально: это значит, что вам не все равно, что вы действительно живете тем, что делаете. Но нельзя позволять этим чувствам засасывать тебя в болото.

Позвольте вернуться к разговору о Ричарде Бертоне. Известно, что он не смог справиться с внутренними демонами, с которыми вы, в свою очередь, справились. Что помогло вам противостоять им?

Вы о каких демонах? Об алкоголизме? Да, он действительно не справился... Видите ли, алкоголизм — очень сложная штука. С одной стороны, ты пьешь, когда счастлив, с другой — чтобы утопить свои печали. Но слово «демон», на мой взгляд, слишком сильное. Я бы сказал, что это скорее некая уязвимость, страх — все мы в тот или иной период жизни сталкиваемся со страхом и чувствуем уязвимость. Их надо побороть. Если в этой битве мы проигрываем, то назад дороги нет. Но если собираем все силы в кулак, идем до конца, то в итоге побеждаем. Нельзя опускать руки, нельзя отчаиваться — нужно продолжать бороться за себя. Эта борьба и есть страсть к жизни. У меня есть страсть, поэтому я столько работаю. Работа — моя борьба.

«полезно сомневаться в себе: пока мы сомневаемся, мы стараемся стать лучше»

Что заставляет вас нервничать?

Деньги. Ненавижу говорить о бизнесе, прибыли и деньгах вообще. Моя жена вроде уже привыкла к этому, но агент все никак не может успокоиться. Переживает, что я в один момент брошу кино и погружусь с головой в театр. Что ж, он прав: моя мечта — вернуться на сцену и играть как можно больше. И я намерен эту мечту осуществить. Как по мне, лучшее в кино — это возможность зарабатывать столько денег, чтобы заниматься тем, что действительно нравится. А мне нравится играть в театре. Наверное, это странно — вот так запросто рассказывать о своих планах. Но я придерживаюсь того мнения, что если мечты высказывать вслух, то они обязательно будут услышаны и станут реальностью. А кино... Как индустрия меня кино не интересовало вообще никогда. Если я и переживал, то не из-за гонораров, рейтингов или съемочных процессов, а из-за своей игры. В личной жизни я вообще не нервничаю — там все очень мирно и спокойно. Недавно познакомился с очень интересным психотерапевтом, его зовут Натаниэль Бранден. Он в беседе высказал любопытную мысль о том, что низкая самооценка — это обратная сторона эгоизма. Человек, живущий с низкой самооценкой, всегда стремится получить внимание и подтверждение, что все хорошо. И я понял, общаясь с ним, что всю жизнь манипулировал людьми. Хотел, чтобы они все время подтверждали, что я чего-то стою. Моя застенчивость и неуверенность, все мои переживания были лишь оборотной стороной эгоизма.

Вы теперь тоже считаете, что все переживания и любая неуверенность в себе — обратная сторона эгоизма? Может, это просто следствие вашего темперамента?

Последние несколько недель я как раз проводил глобальную инвентаризацию своих мыслей, чувств и проявлений. Пришел к выводу, что, например, моя супердисциплинированность и категоричность в отношении непрофессионализма — на самом деле серьезные недостатки. Я должен быть хоть немного мягче с собой и другими. Пока я очень требователен и переживаю, если кто-то что-то делает по-своему, а не так, как я это вижу. Например, впадаю в бешенство, если человек опаздывает на встречу. Или раздражаюсь, если кто-то вроде как физически присутствует, но своих обязанностей не выполняет. Однажды я работал в Англии с режиссером, который был как раз из такой породы: он номинально всегда был на месте, но не делал ровным счетом ничего. И я тогда совершил фундаментальную ошибку. Вместо того, чтобы попрощаться с ним и уйти из проекта, я решил взять на себя обязанности режиссера, чтобы ткнуть его носом в его же непрофессионализм. Из этой затеи не вышло ничего — я лишь повредил спину и в очередной раз травмировал свое болезненное эго. Но я был так зол на него, что не мог адекватно оценить свои силы, — мне хотелось задеть его больше, чем хотелось сделать что-то стоящее. В итоге газеты разнесли нас в пух и прах — вот тогда я и понял, что мой эгоизм заставил меня совершить большую ошибку. Но вообще, да, я не терплю непрофессионализма и непунктуальности. Есть люди, с которыми мне настолько тяжело работать, что я сразу отказываюсь от проекта, если узнаю, что они там тоже будут. Но я не менее требователен и к самому себе — по отношению к себе я просто тиран! На любую встречу я приду часа на три раньше, лишь бы не опоздать. Это не добродетель, отнюдь. Это скорее дефект личности.

Вы с годами становитесь только интереснее. В чем секрет?

Сейчас мне 78, но каждый день я работаю, работаю и работаю — вот в этом, должно быть, весь секрет. Моя жена Стелла постоянно волнуется: переживает за мое здоровье. Пытаюсь ее убедить в том, что все хорошо, но такова, видимо, ее природа — волноваться. Однажды в Канаде мы снимали сцену в разваленном старом сарае с пауками, где из всех щелей дул пронизывающий ветер. Стелла приехала на площадку, и я решил показать ей наш сарай: смотри, мол, какая красота. А она — в ужасе. Долго не могла успокоиться: «Неужели тебе действительно все это нравится? Неужели ты готов до конца своих дней быть актером и сниматься в таких условиях?». Я ей ответил, что не просто готов, я иначе и не могу. Это моя жизнь, моя страсть. И пока здоровье мне позволяет, я буду сниматься. Я не знаю, как и что работает с научной точки зрения, но уверен: заучивание ролей позволяет моему мозгу оставаться активным. Мне нравится просыпаться по утрам, приезжать на съемочную площадку, пить обязательную чашку кофе, завтракать, а потом приступать к съемкам. Для меня это естественный ход вещей. Удовольствие от работы — вот что важно. Помню, как умирающий от эмфиземы Леонард Бернстайн дирижировал в Германии: если не ошибаюсь, давали Девятую симфонию Бетховена. Мощное зрелище: умирающий титан собрал все силы, чтобы взорвать пространство своим талантом. Я считаю, такие личности, как Бернстайн или тот же Оливье, живут долго и активно именно благодаря силе таланта.

Слушаю вас и не могу отделаться от мысли, что у вас сейчас очень счастливый период в жизни. Все в вас гармонично и прекрасно. Что это: мудрость, опыт?

Это старость.