НИКИТА ЛУКЬЯНОВ
Вдохновение — это довольно спорное и переоцененное явление, его может и не быть, и часто нужно просто делать свою работу, несмотря ни на что. Но, конечно, есть то, что помогает настроиться и погрузиться в продуктивное состояние, — например, музыка. Чаще всего я слушаю радио NTS, где есть канал Field Recordings, на котором транслируются записанные звуки природы, города: там могут два часа подряд квакать лягушки или журчать горный ручей.
И конечно, максимально рабочее состояние я ловлю в моей московской мастерской, где есть все условия и для съемки, и для рисования, где можно быстро протестировать свою идею или сделать серию законченных работ.
Кто-то не может работать в кризисное время из-за стресса, нуждаясь в спокойствии и стабильности, кто-то — наоборот. У меня максимально ресурсное состояние в кризисное время, как сейчас. Могу с уверенностью сказать, что никогда не испытывал такого желания творить. В перманентном состоянии стресса выделяется много энергии, которую просто необходимо выплескивать и по возможности направлять в нужное русло, иначе тебя разорвет изнутри.
Темные времена вынуждают искать надежду на будущее, рефлексировать на происходящее, четче формулировать, что хорошо, а что плохо, искать правду. Из-за обилия ограничений и цензуры художники пытаются найти лазейки для иносказаний, появляется азарт найти решение. Возникает безумное количество вопросов, на которые ты должен отвечать.Среди моих последних «кризисных» работ есть, например, Flower vase 22 — фотография советской мясорубки, из которой растут цветы. Это первая работа как реакция на происходящее с надеждой на новую жизнь и на то, что всё заканчивается. Также сейчас готовлю в Москве выставку своих работ на тему моей рефлексии на происходящее.Иногда я думаю, что искусство сопротивляется и в каком-то смысле противостоит миру с его несовершенством, несправедливостью, так или иначе выявляя какие-то аспекты, которые было бы здорово исправить. Тут, наверное, надо начать с какого-то более локального воздействия на человека и на общество. Искусство предлагает зрителю широкий спектр впечатлений, переживаний, эмоций, различных трактовок реальности и мироустройства. Иногда слышу вопрос: «А что, так можно было?» Для меня это значит, что у человека происходит хоть небольшой, но сдвиг в голове, даже такой банальный пример дает понять, что искусство может влиять на ум и сознание.
МНЕ НРАВИТСЯ ДУМАТЬ, ЧТО ИСКУССТВО В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ПОМОГАЕТ САМОМУ АВТОРУ, А УЖЕ ПОТОМ ПО НЕОБЯЗАТЕЛЬНОЙ ЦЕПОЧКЕ — ЗРИТЕЛЮ, МИРУ, ВСЕЛЕННОЙ. В ПЕРВУЮ ОЧЕРЕДЬ ЭТО ДИАЛОГ ХУДОЖНИКА СО ЗРИТЕЛЕМ.
Ориентиром для себя я считаю Пикассо. Обилие экспериментов и используемых им техник, его смелость и наглость — все это у меня очень сильно откликается. В кризисное время больше напряжения, поэтому и скорость работы зачастую выше, а смыслы глубже и точнее. Важно уметь аккумулировать любую, даже негативную энергию во что-то созидательное, из-за оголенного нерва и количества переживаний часто получаются великие и сильные работы, такие как, например, «Герника» Пикассо. Он остался жить и работать в оккупированном Париже. Когда пришли немецкие офицеры и увидели его эскизы для Герники, они спросили: «Это вы сделали?» Он ответил: «Нет, это вы сделали».
НАТАША ПЯТНИЦА
Меня часто вдохновляет работа моих коллег, их идеи и видение. Это может быть не только фотография, очень много драйва мне дают музыка и кино. В основном это всегда люди, их лица. Кого-то хочется сфотографировать сразу, как только увидел, кого-то начинаешь видеть спустя время.
У меня ресурсное состояние бывает только в спокойный период, иначе я отвлекаюсь и концентрируюсь на том, что меня беспокоит больше, и не могу ничего делать. Обычно в кризис помогает только рутина. Уже после, когда находишь мир в себе и в окружающем, появляются силы продолжать творить. Думаю, у каждого это происходит по-разному.
В кризисные ситуации в мире мне проще вовлекаться либо меньше, либо же порционно, потому что я довольно эмпатична и чувствительна. Я стараюсь себя иногда ограждать в такие периоды от мира. В этом мне помогают природа и уединение.
Мир меняется каждый день, и немаловажную роль в этом играет искусство. Тут вопрос в том, что мы сами называем искусством, ведь это понятие за последние годы стало настолько широким, что точного определения не существует. Поэтому что все-таки и как именно меняет мир, сказать сложно. Но, думаю, каждый, если начнет анализировать, увидит что-то свое. Искусство часто про социум, и, если мысли и идеи доходят до людей, что-то в их мировоззрении меняется или же дополняется, появляется вера. Это сложный вопрос.
Думаю не каждый вообще задается такой целью и имеет ценность «изменить мир»; другой момент, что иногда это может происходить без твоего запроса и желания. Тем более в такой категории, как «лучше». Само собой, многие хотят стремиться к чему-то светлому, как мне кажется, просто не нам, наверное, решать, как воспримут наше искусство, если, конечно, в наших действиях нет манипуляций, но вообще это тоже искусство.
САМО СОБОЙ, РАЗНИЦА МЕЖДУ РАБОТОЙ В СПОКОЙНОЙ ОБСТАНОВКЕ И В КРИЗИСНОЙ ЕСТЬ, ПОТОМУ ЧТО ПРИСУТСТВУЕТ РАЗНАЯ ЭНЕРГИЯ В ТВОИХ ДЕЙСТВИЯХ, ПОРОЙ ДАЖЕ ЕЕ ВООБЩЕ ТАМ НЕТ, ПОЭТОМУ РЕЗУЛЬТАТ МОЖЕТ БЫТЬ АБСОЛЮТНО ДРУГИМ.
ПОЛИНА РУКАВИЧКИНА
Вдохновение — такой конструкт с плохим имиджем, потому что представляет занятия искусством чем-то слишком романтичным и несерьезным, но в то же время чем-то возвышенным и недоступным, уделом аристократов, интеллектуалов и безумцев. Важен контакт с трансцендентным, но это ничего не значит без терпения, упорства и веры.
С верой сейчас сложно, потому что легко напрашивается сравнение беспощадной реальной войны с возмутительно нефункциональным и безопасным на ее фоне искусством. Но мне кажется искусство настоящей работой, где ты ищешь и конструируешь образы, которые помогают эту реальность осмыслить, пережить, критиковать, почувствовать и разделить с другими. Это работа чаще всего на гораздо более медленной скорости, чем многие другие социальные, политические и культурные жесты, и оттого заметные не сразу, и легко упустить их ценность.
Я люблю этот язык, искусство, и будто нет проблем с вдохновением. Бывают остановки из-за кризиса проводимых смыслов, невозможности себя удивить, из-за страха быть непонятой или сделать плохую работу. Я учусь у других художников принимать сомнения и ошибки как неизбежную часть работы.
Я ДУМАЮ, ЭТО ЛОЖНОЕ ПРОТИВОПОСТАВЛЕНИЕ. В ТОМ СМЫСЛЕ, ЧТО МЫ И В КРИЗИСНОМ, И В СПОКОЙНОМ СОСТОЯНИИ БЫВАЕМ СПОСОБНЫМИ ИЛИ НЕТ — ХОТИМ ИЛИ НЕТ — ЗАНИМАТЬСЯ ИСКУССТВОМ.
В кризисе горят и плавятся прежние опоры, представления о себе, других и мире, прежние схемы перестают работать. Если это что-то очень острое и я контактирую с этим опытом через искусство, оно позволяет более безопасно его проживать в легкой диссоциации, помогает сохранить себя и выразить то, что не помещается в слова. Или я позволяю кризису разрушить слабое и фальшивое, вырастаю и делаю что-то более сильное и сложное.
Мне очень претит идея «все, что нас не убивает, делает сильнее», но очень привлекает концепция раненого целителя. Действительно прожитое горе делает нас чувствительными к горю других и, видимо, углубляет то, что мы делаем как художники.
Все, что я делаю, рождается если не из кризиса, то из болезненного понимания какой-то вещи. Например, что трещины в микромире отношений между людьми связаны с трещинами в макромире государства. Или что наши представления обо всем пронизаны ложью, которую мы рассказываем и показываем друг другу, чтобы казаться лучше и скрыть свое несовершенство, уязвимость. И от этой большой лжи мы относимся к себе и другим нездорово, травмируя друг друга и самих себя. Все это как-то преломляется в символы и сюжеты из повседневности, встречаются герои.
В целом, я скорее придерживаюсь того, что незначительные изменения в одном месте могут иметь большие и/или непредсказуемые последствия в другом и влекут изменения целого, а также что из небольших действий складывается нечто большое. Но иногда я думаю, что для по-настоящему больших изменений нужно по-настоящему большое действие и усилие.
Как зритель я испытываю на себе влияние работ других художников, поэтому верю в такую способность искусства. Как художница я стараюсь делать работу, которой легко сопереживать, чтобы она отсылала к общечеловеческому опыту. И я всегда стараюсь делать «хорошие фотографии», что, наверное, означает еще и «визуально привлекательные». Для меня есть смысл в такой мягкой, но настойчивой силе, которая в обход психзащиты, охраняющих рассудок от шокирующих изображений самых темных человеческих проявлений и чужих страданий, несовершенства, все же сталкивает нас с ними.
ДУМАЮ, МНОГИЕ И ВОВСЕ НЕ ХОТЯТ МИР МЕНЯТЬ ЧЕРЕЗ ИСКУССТВО, ЗАНИМАЮТСЯ ИМ ПО ДРУГИМ ПРИЧИНАМ. НО КАК ТОЛЬКО ПРОИЗВЕДЕНИЕ ЗАКОНЧЕНО, ОНО СУЩЕСТВУЕТ ОТДЕЛЬНО ОТ АВТОРА И БЕЗ ЕГО РАЗРЕШЕНИЯ И ПОВЕЛЕНИЯ МЕНЯЕТ И МЕНЯЕТСЯ О ВРЕМЯ И КОНТЕКСТ.
Я так часто могу шиворот навыворот понять, про что я сейчас думаю и что меня интересует, в каком я эмоциональном состоянии — интуитивно выбираю героев, места, прием, накапливаю и потом анализирую.
На работе сказывается так много всего, что трудно сказать, вот это изменение — это потому что сейчас война, или потому что меня впечатлила чья-то работа, или потому что у меня закончились деньги. Влияет все и одновременно, сплетаясь в одно.