Мило Рау: «Выход есть — перестать быть жертвой»

18 октября на фестиваль «Территория» привезут «Сострадание. История одного оружия» — спектакль от звездного режиссера Мило Рау. Мы расспросили Рау, как не быть жертвой по жизни и почему его больше не пускают в Россию.

Мило Рау, швейцарец, работающий в Германии, — одна из самых востребованных (а еще и самых скандальных) фигур в современном театре. Судите сами: после спектакля «Московские процессы» — реконструкции трех политических процессов в центре Сахарова, от суда над организаторами выставки «Запретное искусство» до дела Pussy Riot — Рау был запрещен въезд в Россию. У его театральной компании говорящее название — «Международный институт политического убийства». Спектакли регулярно появляются на престижных театральных фестивалях в Авиньоне и Вене.

В Москву постановки Рау до недавнего времени не пускали. «Сострадание. История одного оружия» — редкость, первый случай за три года.  Этот спектакль Мило Рау, кстати, поставил на главной сцене Европы — в берлинском театре «Шаубюне». Ожидайте: актрису Урсину Ларди (баронессу из «Белой ленты» Михаэля Ханеке), насилие в большом количестве и рассуждения на самую наболевшую тему для Европы — о беженцах. Накануне Buro 24/7 поговорил с Рау о театре, и не только.

«Сострадание. История одного оружия» — спектакль не столько о беженцах, сколько о фальшивом европейском гуманизме. Как вы дошли до того, чтобы такое поставить — накипело?

Я довольно давно собирал информацию, несколько лет — в одно время в Германии появилось очень много негосударственных организаций, которые активно помогали странам третьего мира. А как только начал писать пьесу — в Европе грянул миграционный кризис. Так что нужный момент для «Сострадания» настал сам.

Жанр у «Истории одного оружия» сложный — есть элементы документального театра, но это не совсем документальная постановка. Как вы работали с актерами — и что тут сложнее всего?

Тут сам выбор одной из актрис — протест. В «Сострадании» играет Консолат Зиппериус — она сама из Бурунди, своими глазами видела геноцид и прекрасно знает, о чем речь. В документальном театре очень любят выводить на сцену жертв чудовищных событий. Это я и критикую — этот акт снисхождения. В «Сострадании» ситуация очень быстро начинает меняться — и под конец спектакля уже становится непонятно, кто тут на самом деле жертва. У «жертвы», героини Консолат, оказывается в руках пулемет. И она смотрит в зал и говорит: «Знаете, что? Как же я от всего этого устала». Выход есть — перестать быть жертвой, переступить через эти ярлыки. Сама Консолат ведь не только жертва. Она — блестящая молодая актриса. Я впервые увидел Консолат в Бельгии, она играла в «Антигоне» театра «Ридо де Брюссель» — и я был просто поражен. А вторая актриса, Урсина Ларди, сама подтолкнула меня к тому, чтобы поставить «Сострадание». В некотором смысле она еще и мой соавтор — мы вместе ездили в Конго собирать материал для спектакля. Урсине было тяжело — первый раз в Африке все-таки, но она выдержала. 

Когда вы чувствуете, что спектакль удался? 

Пока ты репетируешь, ты ни в чем не уверен. Именно премьера — решающий момент: реакция публики дает тебе право думать, что все удалось. Но никакой стопроцентной уверенности после премьеры все равно не будет: иногда спектакль надо сыграть 20, 30, да хоть 50 раз, чтобы понять, что у вас получилось. Спектакль — не фильм, он не статичен: он со временем растет, развивается. «Радио ненависти» про геноцид народа тутси в Африке мы сыграли 200 раз... нет, подождите, 205. Так вот, даже когда ты играешь его в 205-й раз, ты все равно не знаешь, сработает ли. 

Вы как-то говорили, что киноиндустрии в Германии нет, а вот театру живется гораздо легче. Почему это так?

Немецкое кино американизировано, поставлено на колени Голливудом. И когда люди идут в кино, они скорее всего идут на что-то американское, а не немецкое. Это — первая причина. Вторая — то, что у Германии в принципе очень мощная театральная история. Вот во Франции, к примеру, богатая кинотрадиция — а вот театральной нет. Германия — полная противоположность. О громком спектакле напишут все немецкие газеты. В каждом, даже самом захолустном, городке есть свой маленький театр, человек на пятьдесят. Театр поддерживают на институциональном уровне, ему легко выделяют деньги. Я начинал кинорежиссером, но кино пришлось забросить именно потому, что финансирования не было. Так я стал ставить спектакли и только потом снимать по ним фильмы — это оказалось единственным способом выбить на киноленту бюджет.

Давайте поговорим о «Московских процессах», из-за которых вас, собственно, не пускают в Россию. В реконструкции судов участвовало огромное количество совершенно разных людей — от православных активистов до галериста Марата Гельмана. Как вы смогли собрать их всех в одном зале? 

В тот момент, когда мы ставили «Процессы», ситуация была совсем другая: тогда люди еще были заинтересованы в каком-то диалоге, даже между либералами и, скажем, более ортодоксальной частью общества. К тому же само предложение было вызовом. Это ведь не дискуссия, а суд. У тебя есть десять-пятнадцать минут, чтобы донести свои взгляды и убедить всех в своей правоте. И ты реально можешь выиграть. Это, думаю, манило всех — помню, тот же Марат Гельман сам изначально очень хотел поучаствовать.

А думали ли вы, что реакция на спектакль будет такой — внезапные визиты казаков в центр Сахарова, потом запрет приезжать в Россию? (Центр Сахарова во время «Московских процессов» даже оцепляли и блокировали. — Прим. Buro 24/7)

Да я был просто в шоке. Думаю, как и все участники — даже те, кто выступал на стороне обвинения, вроде ведущего Первого канала Максима Шевченко. «Московские процессы» прошли просто замечательно. Но то, что они вот так закончились — очень, очень плохой знак. Никто этого не ожидал. С тех пор я много раз пробовал вернуться в Россию — меня звали на «Манифесту», на «Золотую маску», на кинофестивали... Ничего не получалось. И даже спектакли мои до недавнего времени не пускали в Россию. «Сострадание. История одного пулемета» — вообще первый случай за три года, когда это произошло.

Помню, в одном из интервью вы сказали, что если бы могли вернуться в Москву, поставили бы Чехова. А какую пьесу, если не секрет, и почему?

А выбирать можно только из Чехова? (Смеется.) Мне нравится «Платонов», но ставил бы я в таком случае «Дядю Ваню». Почему? Не могу сказать — это очень личное.

Спектакль «Сострадание. История одного пулемета» покажут на сцене Центра имени Мейерхольда 18 и 19 октября. Билеты на сайте фестиваля «Территория».