На Малой сцене МХТ имени Чехова показывают премьерный спектакль Марины Брусникиной «Деревня дураков». Мы побывали на живой, трагичной постановке о российской действительности
Искусство любит потолковать о социальной стороне российской действительности. Особенно провинциальной. Особенно мрачноватой. Почему так? Ведь дело не только в попытке соблазнить критиков и вызвать резонанс. Свежий, живой спектакль Марины Брусникиной «Деревня дураков» по одноименной повести Натальи Ключаревой открывает глаза: под страшным словом «социальщина» происходит становление современной русской мифологии. Русской сказки, населенной мифическими, гипертрофированными типами, пришедшими на смену заколдованным красавицам, серым волкам, дурачкам и глуповатым царям. «Деревня дураков» собрала, кажется, всех героев новой русской сказки. Встретив любого из них, даже не знакомый с провинциально-народной действительностью россиянин скажет: «Знаем, знаем».
Сочную прозу Ключаревой в диалоги решили не превращать — это тоже работает на сказку. Переворачиваем обложку — и с кудрявой, полыхающей красным буквицы начинается старая как мир (наш мир) история. Впрочем, в подарочное издание сказка превращается только по завершении (а его как будто и нет), а пока, в начале спектакля, для записи преданий сгодится великий российский забор. Забор — первый легендарный персонаж, возникающий перед нами. Ключевой элемент лаконичной сценографии, он служит кулисой, стеной, чертой между «здесь» и «там». Многофункциональность вытекает из глобальной историко-мифологической миссии забора. Он и трибуна народной мудрости, и социальная сеть, и охранное сооружение. Способ упорядочить мироздание. Даже обветшав и развалившись, заборы продолжают расчерчивать пасторальные просторы Руси, героически непреклонные в абсурдности своего существования. А вокруг — перекладины электрических столбов, напоминающие распятья.
Такой же забор стоит и в деревне Митино, куда приезжает первый мифический герой: молодой учитель по имени Митя. Назовем его Интеллигент. Миссия его хрестоматийна: выйти в народ и попутно найти себя. Лучшего места, чем провинциальная школа на грани закрытия, для него просто не найти. Впрочем, за преподаванием истории Митю мы не застанем, главное — взаимодействие между животрепещущей народной жилкой и интеллигентским энтузиазмом. Дальнейшее легко предугадать, не вдаваясь в сюжетные подробности: Интеллигент пуще прежнего запутывается в себе, становится безмолвным свидетелем реакции народного полураспада и наконец, сам того не замечая, врастает в сказочный лубок наравне с бессмертными водителем автобуса, продавщицей в леопардовом платье, непоседливыми мальчишками, самогонщицей и прочими обитателями провинциального олимпа.
Лучей света в темном царстве нашей сказки целых два. Как известно, деревня не стоит без стариков, благолепных и древних как мир. Их жизнь полна любви и гармонии, а во дворе, вопреки окружающей неприглядности, пестрым ковром цветут цветы. Они жизнерадостно таинственны и как будто бессмертны — посланники высшей народной мудрости. Другим «лучом» стал отец Константин в исполнении Артема Быстрова — статный, красивый священник, чья вера не запорошена предрассудками, условностями и прочей мишурой. Так пантеон добрых божеств богоспасаемой деревни благополучно завершается.
Квинтэссенцией народной энергии становится Любка — пышный букет русских стереотипов. Она и пьяница, и блудница, и мать, лишенная родительских прав. Персонаж былинного масштаба. Отчаянный, потрепанный жизнью канатоходец, балансирующий на грани белой горячки и откровенного безумия. Евгении Добровольской приходится смело отдаться во власть страстей и пороков своей одновременно жалкой и незыблемой сказочной героини. Робкий стук надежды в дверь перекошенной Любкиной избы раздается дважды: с появлением в деревне отца Константина и неожиданным возвращением сына. Сгусток гнева и грубости, Костик являет собой чистый образчик архетипического детдомовца-гопника. За неожиданной смертью Любки следует ее мгновенная канонизация — поношенный свитер сменяет воздушное платье, а прогнившую лачугу — нежно-розовое послесмертие со спелыми яблоками. Костику остается найти спасение под вороным крылом рясы священника.
Былинных обитателей сцены можно перебирать как монашеские четки (каждому — по молитве): обесчещенная школьница, местный активист-мракобес, девушка-инвалид. Но выйдем за пределы деревеньки и обратим взор на бельмо на глазу бельма. Неподалеку от Митино опасливо расположился сумасшедший дом, в народе — «Деревня дураков». Руководит объектом непреходящей ненависти местных жителей еще один архетип — предприимчивый немец Дитрих, пытающийся внести толику разума и порядка в темный сумбур русской сказки. Подмести там, где насорили не слишком радушные хозяева, подлечить бельмо. Помогает ему Настя, альтруистка, почти блаженная. И вроде бы получается. До поры до времени.
Пока суматошные народные архетипы-стереотипы суетятся, главное действующее лицо любой русской социальной сказки, государство, как будто совсем о них позабыло. Как бы не так — блеснув золотым зубом и грянув истошным рыком хабалки-чиновницы, Левиафан быстро сметет лишний сор со своей тысячелетней спины: школу закроют, сумасшедших подожгут, священника выгонят из храма. Дело сделано, гармония восстановлена. Блаженная превращается в обезумевшую кликушу и закручивает все и вся в припадочный хоровод. И забор как раз подоспел — совсем развалился.
Можно зайтись в возмущении и напомнить, что не все так плохо: есть чистые тротуары, продукты на полках, великая культура, Крым наконец. Аргумент весомый, но к сказке неприменимый. Сказка живет по своим законам, обходясь без полутонов и обиняков. Такая как есть, сказка не боится бросить в публику свою долю правды.