За время написания этой книги я довольно близко познакомился с Куртом Кобейном. Нельзя провести так много времени с человеком и не подружиться, особенно когда этот человек рассказал вам историю всей своей жизни. После выхода этой книги в октябре 1993 года мы продолжали поддерживать общение. Мы общались, когда группа приезжала в Нью-Йорк выступать на телевидении, иногда я летал в Сиэтл, чтобы повидаться со всеми, и в течение двух недель я сопровождал Nirvana в последнем туре по США в конце 1993-го. В промежутках мы с Куртом проводили длительные телефонные переговоры каждые две недели. Иногда мы говорили о музыке, которую слушали, иногда немного сплетничали, иногда говорили о переменах в нашей жизни, но всегда Курт очень откровенно жаловался на свою карьеру.

Между нами все было в порядке до тех пор, пока Курт не впал в кому после того, как проглотил пятьдесят таблеток рогипнола, мощного успокоительного, и немного шампанского в отеле в Риме во время последнего тура группы в марте 1994-го. И только немного позже до меня дошло, что это была попытка самоубийства <...>. Тем временем я обсудил это с CNN и с одним знакомым репортером из журнала People. Это определенно расстроило Кортни и, возможно, Курта тоже, хотя его мама уверяет меня, что Курту было все равно. Я никогда не узнаю этого наверняка.

В глубине души я понимал, что моя журналистская деятельность и дружба с Куртом находятся на грани неизбежного столкновения. Я просто подумал, что могу дать какой-нибудь ответственный комментарий по поводу того, что произошло. Но, возможно, мне не следовало этого делать. Во всяком случае, после этого с Куртом я больше не говорил. Вряд ли мне от этого легче, но позже я узнал, что практически у всех близких людей Курта была похожая история: что-то пошло ужасно неправильно в самом конце, и в результате их скорбь по нему пронизана той же калечащей смесью замешательства, сожаления и вины. Если его музыка хоть что-то значила, то внезапная смерть Курта не должна быть чем-то удивительным. В конце концов, ни одна песня Nirvana не затухала в конце.

Но вокруг просторного, крытого серой черепицей дома Кобейнов с видом на озеро Вашингтон толпилось больше представителей прессы, чем фанатов. Тут были MTV, Entertainment Weekly, «1st person with Maria Shriver», Details и стайка местных СМИ. Несколько фотографов пробирались сквозь заросли, покрывавшие холм за домом, и просовывали фотоаппараты сквозь забор, чтобы разглядеть двухэтажный гараж, где все и произошло. Охранники в униформе с микрофонами и наушниками охраняли подъездную дорожку, время от времени опуская желтую полицейскую ленту для прибывающих родственников и друзей.

— Какая мерзость, — сказал один охранник другому, осматривая место происшествия. 

— Это всего лишь дом. Ввиду огромного количества средств массовой информации и столь малого числа поклонников, многие из тех, кто скорбел перед домом Курта, достигли широкой, хотя и мимолетной известности. Испачканное тушью лицо юной Рене Эли попало на CNN, в Newsweek и на первую полосу «Сиэтл Таймс». И хотя многие фанаты были вполне готовы пообщаться со СМИ, инсайдеры сиэтлской сцены были совсем другой историей. Или скорее они вообще не были историей. Продемонстрировав невероятное единство, ключевые игроки сиэтлской сцены решительно сомкнули ряды и отказались разговаривать с прессой. После не одной, не двух, а трех волн интенсивного воздействия средств массовой информации все они усвоили несколько тяжелых уроков. Отключение средств массовой информации после его смерти очень эффективно защищало частную жизнь друзей и семьи Курта. Если бы только он был жив, чтобы увидеть, как хорошо это работает.

Лейбл Sub Pop ненадолго задумался о том, чтобы запретить прессе участвовать в давно запланированной вечеринке по случаю шестой годовщины в сиэтлском кафе Crocodile в субботу вечером, но потом понял, что СМИ просто напишут историю о том, как они не смогли попасть внутрь. Тем не менее внутри клуба были запрещена любая съемка. <...> Небольшая кучка журналистов подмазывалась к людям и через задушевные разговоры пыталась вывести человека на размышления об этичности мероприятия; были ли мы виноваты в использовании трагичной истории или мы документировали важное историческое событие? Тот факт, что многие из нас были сильно привязаны к Курту, делал проблему болезненной, а отказ близких от общения со средствами массовой информации еще больше усугублял ее.<...>

В пасмурный воскресный день (10 апреля. — Прим. BURO.), когда друзья и семья Курта присутствовали на его похоронах неподалеку, в парке в центре Сиэтла, в тени башни Спэйс-Нидл, состоялась поминальная служба. На шатровой сцене стояли скромные букеты цветов и других пожертвований. <...> В маленьком букетике цветов лежал миниатюрный пластмассовый дробовик. Перед примерно семью тысячами скорбящих поклонников пел священник, поэт читал стихи, трио местных диджеев предалось воспоминаниям, кризисный менеджер что-то эмоционально рассказывал, а диджей читал горько-сладкое письмо от дяди Курта Ларри Смита <...> с его воспоминаниями о Курте в подростковом возрасте. Смит начал с того, что его дед был высокого мнения о Курте и очень любил его общество:

— Однажды дедушка пригласил Курта на одну из наших поездок на рыбалку. Мы стояли в нескольких сотнях футов друг от друга вдоль берега реки Венатчи. Внезапно мы услышали эту ужасную смесь криков, трелей и воплей Курта, который стоял выше по течению и скрылся из виду. Дедушка велел мне бежать туда и помочь Курту, который, должно быть, поймал большую рыбу. Когда я добрался до Курта, его леска даже не была в воде. Я спросил Курта, что происходит, а он просто посмотрел на меня своими пронзительными голубыми глазами и, широко улыбаясь, сказал: «Я просто пытаюсь напрячь голосовые связки, чтобы получше кричать».<...>

Бессвязное, как обычно, послание Кортни было любовной тирадой, наполненной любовью и гневом, негодованием и жалостью, которое все чувствовали. Это довело большую часть толпы до слез, заставив практически каждого из 7000 человек дрожать от эмоций. Кортни была самой собой, и она не могла не добавить своих возражений. Хотя иногда они казались чересчур горькими и даже сомнительными, как и любой хороший музыкант, Кортни была честна; она отражала самые глубокие чувства всех присутствующих. Это был своего рода диалог, поэтому я представлю его таким образом.

Я действительно не знаю, что сказать. Я чувствую то же, что и все вы. Но, если вы, ребята, не думаете, что, когда я сидела в этой комнате, пока он играл на гитаре и пел, и чувствовала себя такой польщенной, находясь рядом с ним, то вы сошли с ума. Так или иначе, он оставил записку. Это как письмо к гребаному редактору. Я не знаю, что случилось. Я имею в виду, что это должно было случиться. Но это могло случиться, когда ему было сорок. Он всегда говорил, что переживет всех и доживет до ста двадцати лет. Я не собираюсь читать вам всю записку, потому что это не ваше гребаное дело. Но кое-что из этого относится и к вам. Я не думаю, что его достоинству навредит прочтение этого отрывка, учитывая, что он адресован большинству из вас. Он такой засранец. Я хочу, чтобы вы все сказали «мудак» очень громко.

Мудак!

Эту записку довольно легко понять. Все формулировки взяты из Punk Rock 101.

На протяжении многих лет мое первое знакомство со, скажем так, этикой, связанной с независимостью и принятием вашего сообщества, оказалось очень верным. Вот уже два года я не испытываю такого волнения больше ни от чего, кроме как от прослушивания музыки, а также от того, что я действительно что-то пишу. Я чувствую себя виноватым за все это. Например, когда мы находимся за кулисами, свет гаснет и начинается маниакальный рев толпы, это не влияет на меня так, как это было с Фредди Меркьюри (Кортни смеется), который, казалось, испытывал огромное удовольствие от восхищения толпы…

Ну на хрен, Курт, — тогда не будь рок-звездой, засранец…

Мне нужно слегка заморозить свои чувства, чтобы вернуть тот энтузиазм, которым я обладал, будучи ребенком. Во время наших последних трех туров я стал гораздо больше ценить всех людей, которых я знаю лично, и поклонников нашей музыки. Но я все еще не могу избавиться от разочарования, вины или сочувствия, которое я испытываю ко всем. В каждом из нас есть что-то хорошее, и я просто слишком люблю людей…

Так почему же ты не остался?

… настолько сильно, что меня одолевает эта гребаная грусть, грустный маленький чувствительный, неблагодарный человек-рыба.

Да заткнись ты, ублюдок. Почему бы тебе просто не насладиться этим?

Я не знаю. <…> Я ценю это — очень, — и я благодарен. Но с семи лет я стал ненавидеть всех людей только потому, что людям кажется, что со всеми ладить и сочувствовать — это так легко…

Сочувствовать?

…наверное, только потому, что я слишком люблю и сочувствую людям. Спасибо вам всем от всего моего пылающего, тошнотворного желудка за ваши письма и беспокойство течение последних лет, я слишком эксцентричный капризный человек, и у меня больше нет страсти. Так что запомни…

… и не вспоминай об этом, потому что это гребаная ложь.

…лучше сгореть, чем угаснуть.

Боже, ты мудак.

Мир, любовь, сострадание, Курт Кобейн.

И потом есть еще кое-что личное, и это не ваше собачье дело. И просто помните, что все это чушь собачья. И я хочу, чтобы вы знали одну вещь. Эта чушь восьмидесятых с жестокой любовью, она не работает. Это нереально. Это не работает. Я должна была позволить ему, мы все должны были позволить ему быть бесчувственным, мы должны были позволить ему иметь то, из-за чего он чувствовал себя лучше, из-за чего его желудок чувствовал себя лучше. Мы должны были дать ему это вместо того, чтобы пытаться содрать с него кожу. Вы идете домой и говорите своим родителям: «Никогда не пытайся навязать мне эту чушь про жестокую любовь, потому что она, блядь, не работает». Вот что я думаю. Я лежу в нашей постели, и мне очень жаль. Я чувствую то же, что и вы. Мне очень жаль, ребята. Я не знаю, что бы я могла сделать. Жаль, что меня здесь не было. Лучше бы я не слушала других людей. Но я сделала это. Каждую ночь я сплю рядом с его матерью, а утром просыпаюсь и думаю, что это он, потому они похожи. А теперь мне пора идти. Просто скажите ему, что он ублюдок, ладно? Просто скажите: «Ублюдок, ты ублюдок». И что вы любите его.

Выступления закончились, и толпа направилась к огромному фонтану неподалеку, где звуковая система проигрывала аудиозапись недавнего выступления Nirvana на MTV Unplugged. Десятки детей прыгали в сорокафутовые струи воды под одобрительные возгласы толпы, которая все еще насчитывала около пяти тысяч человек. Когда чашеобразный фонтан выключили, он превратился в круглый амфитеатр, где люди подпевали музыке во весь голос, аплодируя после каждой песни, как будто они были на настоящем концерте…

«Come as you are: история Nirvana, рассказанная Куртом Кобейном и записанная Майклом Азеррадом»

Издательство «Бомбора», 2020