По воспоминаниям корелы, ижоры и веси, Санкт-Петербург основался так: пришел царь Пётра со своими русскими к устью Невы-реки и говорит: «Тут вот и ставьте город, дети! А я тем часом фрегатную учну строить корабель — двадцать восемь пушек, три мачты, а имя ей нареченное “От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета”. Как у меня срубится собственноручная та корабель готова, так чтоб и у вас Санктпитербурьх-город весь целиком был. А коли не будет…» — и погрозился из-под полы топором.

Царские люди сморгнули на хорошо знакомый топор и ну давай строить. Но гóре: ни сваи единой не могут забить, ни положить единого камня: все усасывает ингерманландская топь, знай только чмокает и ветры спускает. Петр разогнулся от готового корабля — двадцать восемь пушек, три мачты, а нареченное ему имя «От немцы и ляхы потопленный достославный святый град Винета» — ан Петербурга и нет никакого, и даже Московского вокзала не видать, и Гостиного двора то же самое, все ровно как было: убогие приюты чухонцев, и скалы-валуны, и блатные болота, и лес. «Ничего не умеете! — огорчился царь. — Все должен сам, в Бога, душу, мать и двенадцать апостолов!..» — и еще 209 слов Большого Государева загиба. Отсказав, государь толкнул в воздух множество скал и стволов и из этого в низком небе парящего матерьяла выстроил у себя на ладони весь Петербург целиком — с площадями и улицами, с церквями, синагогой и мечетью, с длинной низкой крепостью под золотым шпилем и Адмиралтейством под золотым шпицем, с кладбищами и дворцами, в том числе универмагами и станциями метрополитена (те, когда советской власти понадобились, она их в подземельях отрыла). Потом спустил город наземь, и тот встал как игрушечка.

В известном смысле Петербург так и остался небесным островом — все и висит над землей и водой, чуть-чуть не касается. Чуть-чуть означает: на толщину царевой ладони. Чужим редко когда заметен этот зазор — небо в наших широтах низкое, очень низкое, ниже моря. Петербург — своего рода остров Лапута, не держали бы его несчетные якоря, давно бы уже улетел. Но якоря — в не знающих расслабленья руках: покачиваясь, стоят на дне мертвецы и тянут чугунные цепи.

Петр называл выстроенный им на ладони город по-домашнему: «мой Парадиз». Простой петербургский человек, рожденный сюда как бы авансом, ни за что ни про что, безо всяких со своей стороны на это заслуг, всегда отчасти смущен и постоянно слегка неуверен — а достоин ли он незаслуженной чести, а законна ли его прописка в Раю? Голова у него легонечко кружится — от незаметного покачивания воздушного корабля; глаза немного болят — от дрожащего блеска выпуклых рек, от ртутного мерцания облаков и от едкого золота шпилей. Он знает: не для него были поставлены эти дворцы и разбиты сады с дорожками — не для него, а для каких-то высших существ, может быть, даже и ангелов. И в жизни петербургского человека наступает рано или поздно тот час, когда, больше не в силах жить на чужой счет, он отрывается — ведь и сам он, точно шарик, наполнен щекочущим газом. Как ни вьется веревочка, привязана к одной из копьеносных оград, но петелька сама собою постепенно развязывается — и отвязывается, и соскальзывает с заплывшей диким чугуном крестовины. И бедный шарик уносит — в Москву или Гамбург, в Венецию или Нью-Йорк, в простые беззазорно стоящие на земле (ну пускай на воде) города — а те уж польщены будут, и благодарны, и счастливы, коли петербургский человек сойдет в них пожить. Для них — мы ангелы.

Конечно, когда я все это писал (в диссертации на соискание степени кандидата исторических наук на тему «Санкт-Петербург и Винета, два балто-славянских мифа. Аспекты воссоздания зеркального хронотопа»), я не знал еще, что скоро и на меня наступит «тот час». Двадцать восемь без трех месяцев лет я жил в долг, а когда попросили отдать, у меня не было, хотя и долг-то был не мой, а покойного отчима, патриарха отечественного стрикулизма.

На Московском, несомненно, ждали, в Москву бы я приехал с красной стрелой в сердце и с оловянным подстаканником, намертво зажатым в похолодевшей руке, да и на что мне Москва, эта дикая помесь Лос-Анджелеса и стамбульского базара, как однажды счастливо выразился Юлик Гольдштейн (Якова Николаевича, незадавшегося моего руководителя псевдонаучного, любимый племянник — Великий Писатель Земли Русской и предводитель еврейских негров Америки). В Москве у них мытарь на мытаре сидит и мытарем погоняет, а с меня, с сироты, что смоешь? Так чего же я там буду с ними толкаться? Поэтому, заняв очередь в билетную кассу, я вышел на площадь Восстания с незажженной сигаретой во рту, курить же не стал. Покуришь тут, как же: площадь вся обвита колонной финских автобусов с трафаретной картинкой по борту: в бульке из наклоненной бутылки надпись «Happy Xmas in Pietari!»; из-под толстых колес, трудно проворачивающихся в сверкающей снежной суспензии и похожих на страшные штемпельные валики с тайными финно-угорскими иероглифами, бьет по вокзальной паперти очередями и одиночно — трехцветно трассирующими твердыми брызгами и жидкими комьями. Так что курить я не стал, а спустился в метро и, подвешенный ко влажно запятнанной штанге, поехал, покачиваясь, к «Балтийской». Из-под лучевых прочерков в окне поезда выплывало, становясь все расплывчатей, вздутое на лбу и щеках, а во всем остальном бородатое лицо. Лицо, к сожалению, было мое. Косые глаза под большими кривыми очками горели на нем все диче и диче. Надо полагать, красота моя уже достигла той безвозвратной точки, за которой вероятность, что где-нибудь когда-нибудь, подгибаясь каблуками на замазученной гальке, подойдет девушка в обернувшей полуголые чресла сетчатой шали и сквозь крики косо какающих чаек спросит: «Незнакомец, можно, я поцелую вас в пупок?» — может считаться исчезающе малой.

...И на Балтийском могли ждать, хотя оттуда вообще никто никуда не ездит — ума бы достало у беззатылочных братьев. Но не зря, видно, три поколения моих предков были конспираторы того или иного фасона, политического либо экономического. Не прямо, а через вокзал и обходным переулком вокруг здания я вышел к невидимому Обводному, в черную волокнистую соль, в смутное низкое небо, в сладковатый запах еще не застывших на «Красном треугольнике» галош и не разварившихся на мыловаренном комбинате костей. Вряд ли кому в голову придет Речной порт — не все знают, что и из Речного порта корабли уходят в море. (В нашем климате кофры не на колесиках нужны, а на лыжах! Куда-нибудь приеду — запатентую!) Под фонарем молчали люди в темной волосатой одежде, посыпанной резиновой пылью. Подошла «тэшка». Народ, вместе с советской властью утративший и культуру очереди, растопырил в обережение предновогодних пакетов локти, наклонил голову, покрытую влажными искрами, и весь одновременно вошел.

— Навигация, товарищ дорогой, уже, собственно, закрыта, но вам, похоже-такое-дело, везет как утопленнику, — превесело сказал старичок с гречневым черепом и ушами, как барашковые гайки, — дежурный диспетчер Мацвейко. И выронил из моего паспорта (полетав им в воздухе) длинную бледно-зеленую купюру. Купюра затрепетала и спорхнула в черную фуражку без краба, лежащую перед ним на столе. — С четвертого причала завтра утром уходит на Любек транспортное рефрижераторное судно типа «Улисс», проект 17700, «Дважды Герой Советского Союза П. С. Атенов». Проплаченный чартер под укрáинским флагом. Конечно, так бы их, гавриков, никто бы до начала навигации никуда не пустил... да уж очень свысока позвонили... У них по судовой роли недокомплект, для хорошего пассажира уж наверняка местечко найдется. Паспорт у вас, я вижу, в порядке... Счастливого плаванья!