Я почистил зубы и вместе с пеной сплюнул несколько капель крови. Посмотрел в зеркало, широко раскрыв рот: справа десна немного кровоточила. И вкус пасты был какой-то дурацкий. Не мятный, а вяжущий, безвкусный. Как воск.

Мне было сильно не по себе от смутного ощущения, что эта поездка может перетряхнуть, взбудоражить то, чего касаться не следует.

Мне всегда казалось, что в браке я практически непогрешим. Как капитан Америка. Друзья, стыдно признаться, посмеивались надо мной, мол: «Ты же не каблук, парень, поехали посидим по-мужски».

Я знал, что это их «по-мужски» частенько заканчивается прибытием «второго состава» — любовниц со стажем или просто подвернувшихся в караоке девчонок. Я недолюбливал все это, но «подкаблучник» — нелестное реноме, поэтому время от времени участвовал в посиделках, а после ехал домой, так и не запятнав свою супружескую верность.

Мне и правда не в чем себя упрекнуть: я любил свою жену, и эта любовь делала меня спокойным, счастливым. Сначала я наивно предполагал в себе избыток чести и, сравнивая себя с друзьями, невольно гордился собственным благородством. Но со временем обнаружил, что отнюдь не высокие принципы оказались основой моей верности. Мне просто это нравилось: надежность, устойчивость. Я был в безопасности, пока в безопасности была моя семья. Как некий метафорический конструкт, я весь базировался на четырех точках опоры, где сам был лишь одной из четырех, а тремя другими были мои жена и дети.

Сейчас я, кажется, опасался, что встреча с Викой способна пошатнуть этот филигранно выстроенный баланс. Вытолкнуть меня из мира прочных форм. Это было тревожно. Словно мне предстояло не отправиться в гости, а сделать какой-то важный внутренний выбор. Если да, то какой? Быть ли верным мужем? Или верным своим чувствам? Или нужно вообще как-то шире смотреть на все это и обнаружить здесь нечто формирующее меня заново?

Я силился понять, что важнее: «Обязательства Чести» или «Обязательства Сердца»? Хотя какое к черту сердце! Может, это просто похоть, влечение… Сложно решать самому. Но нужно решать самому.

Я много слышал о слиянии в паре, когда люди утрачивают индивидуальность, не признавая права на отдельность друг друга. Мне приходило в голову, что границы моей личности уже слегка размыты и переплетены в нашем с женой неразрывном сосуществовании. Возможно, я чаще говорил «мы» там, где можно было бы сказать «я», и у нас остались только общие интересы. Но мы жили в едином ритме, как единый организм, и казалось, что это всегда несло больше пользы, чем вреда. Такая семейная синергия. Скорее близость, чем слияние.

Я положил зубную нить на полку и отправился в постель.

Когда-то, с высоты юношеского максимализма я предполагал, что если мне повезет однажды встретить свою женщину, то больше я не захочу других. Что ж, выяснилось, что любовь и желание — мало связанные вещи. Как-то получается так: продолжаешь любить одну женщину, но спустя какое-то время снова включаешься в игру. Снова испытываешь влечение к другим. Редко, но метко. А вот когда это «редко» тебя настигает, нужно суметь вовремя сделать правильный выбор. И я всегда умел поступать правильно.

Впрочем… Слово «правильно» отдает примерно тем же сомнительным душком, что и «подкаблучник». Лучше ведь жалеть о сделанном, чем о несделанном? Чертовски интересно все-таки, что там стало с Викой Гирс.

* * *

Она оказалась выше, чем я предполагал. Она стоит в дверях ко мне спиной.

На ней — тонкая шерстяная водолазка и шелковая юбка цвета мокрого асфальта. Игра света и тени на очертаниях тела. Из-под узких рукавов видны удлиненные запястья, изящные суставы и слегка выступающие вены ее рук.

Я осторожно разглядываю ее и вдруг снова обнаруживаю в себе ту странную слабость — необычное соединение страха, радости и беспомощности, — которую всегда испытывал в присутствии дочери Гирса еще в детстве и которая не была свойственна мне с другими женщинами.

Вдруг она разворачивается в мою сторону. Я поднимаю глаза и вижу ее живот, ее грудь, пряди темных волос и, наконец, лицо. Ее лицо сияет. Кажется, оно сияет так с самого первого дня ее жизни. Это особенный свет, свойственный только Вике Гирс.

Она сосредоточенна. Я замечаю бугорки ее жевательных мышц, которые напряженно двигаются под скуловыми дугами и проступают сквозь загорелую кожу. У нее тонкий, слегка удлиненный нос, смуглый летний рот, она втягивает воздух и, словно уловив нужный запах, смотрит прямо на меня.

Что теперь? Вспомнит ли она? Я часто представлял себе этот момент, и в фантазиях все всегда заканчивалось по-разному.

Она рассеянно улыбается, должно быть, пытаясь понять, где мы могли видеться.

Пока я иду ей навстречу, у меня есть возможность изучить ее. У нее по-прежнему озадаченный вид, она явно прокручивает в голове многочисленных знакомых. В руке у нее — ключ. Большой ключ, который впивается ей в пальцы. На мизинце — массивное золотое кольцо в россыпи бриллиантов.

Я приближаюсь, на ее лице облегчение узнавания сменяется удивлением, темные брови взлетают вверх, и она смеется, протягивая руки мне навстречу.

День рождения Гирса в самом разгаре. Откуда-то грянула музыка. Оглушительно, умопомрачительно взвизгнул саксофон.

Она подходит вплотную и, почти дотрагиваясь губами до моего уха, произносит: «Привет!»

Вокруг очень шумно, и я прекрасно отдаю себе отчет в том, что она пытается сделать так, чтобы я мог ее расслышать. Но телесная близость и то, как она стоит, касаясь меня животом, лишает возможности думать.

Возникает странное чувство. Оно вываливается из самого сердца и оглушает меня, на мгновение сделав слепым и глухим. Это чувство — не просто желание обладать, а желание влезть ей под кожу, внутрь ее личности, заменить ей внутренние органы, занять место ее сердца, желудка, ее печени, регулировать ток крови по ее артериям. Стать ее легкими, чтобы она не смогла ни вдохнуть, ни выдохнуть без меня...

— Эй, ты чего? — Она сжимает пальцами мою руку, чуть повыше локтя.

— Прости, очень плохо слышно, — кричу я. — Что ты хотела сказать?

— Я спрашиваю: зачем ты приехал?