Команда проекта «Полка» советует, какую короткую русскую прозу почитать

Михаил Булгаков, «Записки на манжетах»

Небольшая повесть, устроенная по образу писательского дневника; Булгаков опирается здесь на собственные воспоминания о пребывании на Кавказе, неудачной попытке эмигрировать и переезде в Москву в 1921 году. Герой повести, уцелевший в хаосе гражданской войны интеллигент, наблюдает кипучее строительство новой советской жизни, иронизирует над ним и одновременно пытается стать его частью. Он постоянно вынужден выбирать между чистой совестью и голодной смертью, но интуитивно склоняется к дороге компромисса. «Записки на манжетах» — невесомый текст на сложную тему, о борьбе уязвленной гордости со страхом. Это и булгаковская отповедь чистоплюям, и признание собственного малодушия, образующие главный нерв всего творчества писателя и в широком смысле всей общественной жизни в России.

Людмила Петрушевская, цикл рассказов «Где я была» (из сборника «Как много знают женщины»)

Коллекция мистических рассказов, связанных темой потусторонней реальности. Петрушевская всматривается в границу между миром живых и миром мертвых и находит ее чрезвычайно зыбкой — герои рассказов легко преодолевают ее, и переход этот, несмотря на априорно загадочный характер, сращен с бытовыми, совершенно прозаическими обстоятельствами их жизни. Рассказы из цикла «Где я была» похожи на рассказы Чехова в изложении сценаристов программы «Битва экстрасенсов». Мистика здесь последовательно продолжает реальность и оттого кажется особенно жутковатой. Страх неизвестности подменяется страхом предопределенности, неотвязно следующих за человеком сюжетов, от которых не убежать ни при жизни, ни после смерти.

Андрей Платонов, «Возвращение»

Самый безыскусный (на первый взгляд) с точки зрения языка рассказ Платонова — прекрасная «точка входа» в его прозу: Платонов подает сюжет возвращения советского офицера с войны как вечный сюжет возвращения Одиссея — и, перемещая его в другие декорации, доказывает его универсальность. В то же время он вслед за писателями нового времени смещает акцент на Телемаха и Пенелопу: задолго до Светланы Алексиевич мы читаем у Платонова о (не)женском лице войны. Прозрачность, с которой написано «Возвращение», стоит гениальных языковых экспериментов «Котлована» и «Чевенгура»: в этой прозрачности ничуть не меньше сложности.

Антон Чехов, «Архиерей»

Предпоследний рассказ Чехова — казалось бы, невероятно грустная история: к больному архиерею после девяти лет разлуки приезжает старая мать, он переживает состояние почти экстатического счастья и полноты жизни, но вскоре умирает от внезапной болезни. Однако это, должно быть, самое светлое, что он написал: смерть героя (которую Чехов, уже тяжело больной, возможно, проецирует на себя) — это не окончательная гибель, а освобождение, в полном соответствии с религиозным подтекстом этого великого рассказа.

Тэффи, «Рысь»

Тэффи осталась в истории русской литературы королевой смеха, хотя у нее много жутковатых и трагических вещей. И, хотя мы живем в других обстоятельствах, одна особенность рассказов и фельетонов Тэффи придает им ценность непреходящую: Тэффи всегда говорит от лица здравого смысла. Это само по себе производит комический эффект на фоне революции и эмиграции, разрушивших привычное мироздание со всеми его нормами, но не менее важно другое. Оборотная сторона здравого смысла — пошлость, которую Тэффи изображает, возможно, психологически точнее и смешнее всех русских писателей, потому что главный исследовательский инструмент для нее — зеркало. Хороший баланс смешного и грустного — в сборнике «Рысь» (Берлин, 1923 год): эмигрантский флирт, эзопов язык доходящих из «Совдепии» писем («У нас все отлично... Вся семья Ваньковых тоже вымерла от аппетита... Коромыслов завел замкнутый образ жизни уже одиннадцать месяцев тому назад. Судьба его неизвестна...»), местечковый поневоле быт «лерюссов», автоматически прибавляющих к именам соотечественников частицу «вор»: «Вчера у вора-Вельского собралось несколько человек. Были вор-Иванов, вор-Гусин, вор-Попов. Играли в бридж. Очень мило». Тэффи, вообще, звучит актуальнее с каждым днем — почти каждый ее рассказ применим к нашим собственным обстоятельствам: «Не надо бояться. То, чего вы боитесь, уже пришло».

Софья Купряшина, «Видоискательница»

Софья Купряшина — автор и человек маргинальный, как маргинальны и герои ее рассказов. На фоне вечного разделения авторских голосов в русской литературе на рефлексирующего интеллигента с книжной речью и описанного им представителя народа с его непереваренным сказовым свидетельством Купряшина — редкий и удачный симбиоз. Ее рассказы помнят всю традицию жанра, но не консервируют ее, а живут в ней и блестяще ее развивают. Невероятно смешные пародии, сентиментальные, страшные и абсурдистские интонации, городской романс о самой себе, вид на вечность с социального дна, откуда вечность, по распространенному литературному мнению, вообще видна лучше всего, но редкий писатель проверял это на себе. Это своего рода женский Веничка Ерофеев, нечувствительно переходящий на стихи, — то ли очень тонкая и безжалостная жизненная литература, то ли жизнь как литературный прием.

Василий Шукшин, «Беспалый»

Из рассказов Шукшина трудно выбрать один — можно читать любой, не ошибешься. Шукшин-писатель владеет искусством разыгрывать большие человеческие драмы на малом пространстве, через случайные слова, жесты, намеки и полутона — и от это то смешно до слез, то грустно, хоть плачь. В каком-то смысле это Чехов, переведенный на язык советской деревни; шукшинские герои пьют водку, пока вокруг рушится мир. Это мир почти природной гармонии, естественного жизненного лада, который входит в столкновение с миром города, цивилизации, казенного советского урбанизма, и эта сшибка оборачивается как минимум неловкостью, а то и полным жизненным крушением. Герой рассказа «Беспалый», до одури влюбленный в жену, бывшую медсестру, становится свидетелем ее измены — и, чтобы справиться с невыносимой болью, в буквальном смысле отрезает часть себя. «Все же, как ни больно было, это был праздник. Конечно, где праздник, там и похмелье, это так... Но праздник-то был? Был. Ну и все».

Юрий Трифонов, «Обмен»

Первая из повестей так называемого «московского цикла». Трифонов пишет портрет времени, в котором ничего не происходит — и эта душная нескончаемая повседневность незаметно подталкивает к предательству, а то и разрушению себя. Герой «Обмена» вынужден выбирать между двумя одинаково дорогими ему людьми, а заодно — между двумя этическими системами: бескомпромиссностью старой советской закалки и прагматизмом людей застоя, «умеющих жить». Любая из возможностей выбора одинаково невыносима, и любая отсекает путь любви и принятия — который был, казалось, так возможен, но его закрыли непроходимыми завалами квартира, дача, ремонт и прочий нескончаемый быт. Трифонов пишет про 70-е — но пишет так, что кажется, будто 70-е происходят сейчас.

Исаак Бабель, «Гюи де Мопассан»

Автобиографическая история о том, как юный Бабель устраивается помогать богатой поклоннице Мопассана переводить рассказы ее (и его) кумира. Французский язык и мускат двадцатилетней выдержки бросают учителя и ученицу в объятия друг друга, но по-мопассановски неизбежный секс только подчеркивает: единственная настоящая страсть героев — литература. «Гюи де Мопассан» не только одна из вершин стиля Бабеля, но, по сути, и его творческий манифест. «Никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя» — если эту и другие бабелевские сентенции о работе с текстом не цитируют на всех возможных писательски-редакторских курсах, то это просто преступление.