Главный драматург «Гоголь-центра» и сценарист «Кислоты» — о поколении двадцатилетних, историческом кризисе и борьбе с цензурой
Сегодня, 16 августа, в Выборге закрывается фестиваль российского кино «Окно в Европу». Вслед за «Кинотавром» и Strelka Film Festival в Выборге показали режиссерский дебют Александра Горчилина «Кислота». Лента рассказывает о столичных друзьях Саше (Филипп Авдеев) и Пете (Александр Кузнецов), чей лучший друг (Петр Скворцов) на днях покончил с собой. Фильм уже получил приз «Кинотавра» за лучший дебют, а билеты на показ на Strelka Film Festival закончились в считаные часы. «Кислота» совершенно точно один из главных русских фильмов этого года и одна из главных премьер этой осени (лента выйдет в прокат 4 октября). Представить картину на фестивале «Окно в Европу» приехал ее сценарист — главный драматург «Гоголь-центра» Валерий Печейкин. Buro 24/7 поговорил с Печейкиным о поколении двадцатилетних, историческом кризисе и борьбе с цензурой.
— Предыдущий игровой сценарий (к фильму «Дирижер») вы написали совместно с Павлом Лунгиным в 2012 году. Прошло шесть лет. Почему снова обратились к кино?
— Мне позвонил Саша Горчилин с большим желанием снять фильм. Нужно было очень быстро сдать сценарную заготовку, и через пять дней я написал то, что впоследствии стало основой «Кислоты». Но несмотря на это, сценарий несколько раз переписывался. Мы пережили огромный творческий поиск, который я, например, давно не мог себе позволить.
— Мы?
— Была специальная группа, состоявшая в основном из артистов «Гоголь-центра». Мы много философствовали. И благодаря этому мы смогли обнаружить внутренние, тайные мотивации, над которыми теперь интересно думать зрителю. В сценарии можно пропустить мотив, но интереснее его скрыть. Хорошим примером служит история героя Филиппа Авдеева, связанная с обрезанием (персонаж за несколько дней до начала действия картины сделал себе операцию. — Прим. ред.). Он испытывает яркую физическую боль в каждой сцене, но понимаем мы его страдания, расшифровывая подтекст. Открыто герой о боли не говорит ни слова.
— То есть, помимо внутренней мотивации, этот эпизод в себе ничего не несет? После просмотра складывается впечатление, что это его протест, что он открыто выступает за свободу выбора, в том числе веры.
— Верно. Только это протест против «мира взрослых» вообще, куда герой постепенно входит и скоро начнет понимать его логику. Он как юный Ромео без Джульетты. Ему предстоит либо умереть, либо принять правила игры. А этот жест символизирует его переходное состояние. У персонажа болят и тело, и душа.
— А много ли реальных событий положено в основу сценария? Сцена самоубийства, с которой начинается фильм, или полицейский рейд в столичном клубе явно отсылают к случаям из жизни.
— Самоубийство актера студии недавно ушедшего Дмитрия Брусникина, закрытие клуба «Рабица» — все это здесь есть, но эти события не были толчками к написанию сценария. Они витали где-то рядом. Когда началась работа над «Кислотой», мы вдруг обнаружили, что биография многих молодых людей заканчивается самоубийством. Сегодня очень трудно сделать себе биографию. Она выдается во время рождения. Дальше ее никак не поменять. К примеру, у средневекового рыцаря был целый веер возможностей: сев на коня и взяв в руки меч, он мог отправиться в любую сторону, совершить любой поступок — собственноручно писать биографию. В наши дни ты не можешь вырваться ни из социального слоя, где родился, ни из страны, в нашем случае уж точно... Эта законченность жизни уже при рождении многих расстраивает, причем бессознательно. Погибший герой фильма понимает безысходность. К тому же его добивает отсутствие социальной поддержки. Ее, к сожалению, в наших реалиях практически не осталось.
— Звучит как приговор российскому обществу...
— Мы сегодня переживаем кризис, причем не психологический, который спокойно можно преодолеть разговорами и таблетками, а экзистенциальный. Причем он — следствие исторического. Поколение двадцатилетних сейчас творит «историю без истории», пребывает в своеобразном безвременье, вакууме, где никогда ничего не происходит. Именно поэтому мы так охотно цепляемся за любое событие, так или иначе охватывающее нашу страну: Олимпийские игры, чемпионат мира по футболу, «Евровидение» и прочее. Нам важно быть частью истории, а не жить в черной коробке без воздуха. Но все эти события не станут поворотными, историческими. В этом смысле Россия когда-то имела вес во всем мире. Запуск первого человека в космос, участие в мировых войнах, взращивание Толстого и Достоевского только подтверждают мои слова. Сейчас из огромного арсенала, в сухом остатке, мы имеем только ядерную бомбу.
— В искусстве мы тоже ничего не создаем?
— Наше искусство пытается копировать стили, рожденные в Америке, Европе, Японии, Корее, но в большинстве своем мы подобны парфюмеру из одноименного романа Патрика Зюскинда: практически идеально распознавая чужие запахи, свой почувствовать не можем. Да, он неприятный, но я считаю, что нужно учиться чувствовать и любить его.
— Неужели никого уникального у нас нет? А как же Алексей Балабанов или Кирилл Серебренников?
— Да, но Балабанова уже нет в живых, а таких художников, как Серебренников, найти очень сложно. Горчилину тоже удалось стать на путь видения этого реестра запахов, но он, как и мы все, ограничен политической обстановкой и разобщенностью нашего общества. Художник всегда часть национального, продукт своего времени. Забавно, но здесь процитирую Ленина: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». Общество сейчас гораздо интереснее искусства, оно может позволить себе не быть цензурированным, а художник — нет. Его могут арестовать, посадить, лишить грантов, выгнать из какого-нибудь союза и дальше по списку. Все боятся сделать лишний шаг, хотя стратегии сохранения искусства есть. Например, при встрече с цензурой нужно признавать свою ошибку и говорить, что никогда подобный, по их мнению, просчет не повториться, а на следующий день делать все то же самое. Эта цензурная химера сойдет с ума, если вы будете одновременно и соглашаться, и бороться с ней.
— Напоследок хотелось бы услышать, как живет сейчас «Гоголь-центр», с вашей точки зрения.
— Все арестованы. (Смеется.)
— Но театр работает же. Я только в июне посетил вас раз семь...
— А как иначе? Если серьезно, то я очень надеюсь, что следующий сезон для «Гоголь-центра» окажется не последним. Ситуация, к сожалению, не становится лучше. Но пока мы работаем, и это главное. Как любитель Кафки, напомню три варианта, которые в «Процессе» дает художник Титорелли Йозефу: полное оправдание, чего ни с кем не бывает, частичное оправдание, которое случается редко, и самый частый вариант — волокита, вечный процесс. Так мы и живем, но оптимизм сохраняем.
Выбор редактора
Подборка Buro 24/7