В прокат выходит «Сорокин трип» — документальный фильм о жизни писателя Владимира Сорокина. В 1990-е и нулевые годы его творчество откровенно бесило радетелей «чистоты культуры»: на писателя несколько раз подавали в суд за порнографию, а его книги публично сжигали и рвали на части в 2002 г. прямо у Большого театра в Москве. Карикатурные протесты только добавляли ему очков на большой литературной арене: сегодня романы и рассказы Сорокина — хрестоматийный образец концептуализма и классика постмодерна, — переведены почти на 30 языков мира, а их автор удостоен важных писательских наград.
Авторы «Сорокин трипа» — журналист Антон Желнов, также снявший документальные фильмы о Бродском и Кабакове, и основатель проекта «Полка» Юрий Сапрыкин — строят фильм на обстоятельной беседе. Все полтора часа, что длится лента, его речь лишь изредка перебивают архивные кадры, съемки постановок и небольшие интервью дочерей писателя. Владимир Георгиевич рассказывает о контркультуре 80-х, об общественной реакции на его скандальные произведения, о высоких смыслах писательской работы. А еще — о разнице между Москвой и Берлином: несколько лет писатель живет на два города. BURO. записало самые интересные цитаты Сорокина — и с нескрываемым удовольствием публикует.
Не могу сказать, что у нас были с ним теплые отношения, хотя он многому научил меня. Отчасти любовь к литературе от него. Он любил советскую поэзию, у него была хорошая память. Но чисто в человеческом плане это был довольно эмоционально скудный человек, он был во многом закрытый. Потом у него начались проблемы с психикой, он начал пить седуксен и превратился в окончательно закрытого человека. Люди его все больше раздражали. Мама была инженером-экономистом. У нее нашли порок сердца, и уже в 35 лет она ушла на пенсию. Всю жизнь она просидела дома. Она была хранителем советского очага. Можно представить, что это: библиотека, хрусталь, стенка, порядок в квартире. Их пугало, что я пишу, но это может напугать не только родителей. Наверное, они не знали, как соотноситься с этим всем. Мама старалась как-то навести мосты. Отношения становились все более формальными, и я довольно рано понял, что кровное родство — это еще не духовная близость, и даже не сердечная.
Я понял, что очень многое метод соцреализма взял у русской литературы. Например, стиль описания: он очень сильно заимствован из 19-го века. Очень много взяли от Толстого, Тургенева. Но это были «кастрированные» Толстой и Тургенев. У них было описание русской природы, русского человека — и это использовал соцреализм, вынув их, так сказать, из содержания. Достоевского соцреализм не использовал, потому что он был страшен. Он писал о человеке в чистом виде, с содранной кожей.
Я попал в клуб московских концептуалистов через общего зубного врача. Она сказала: «Слушай, у меня есть один знакомый художник, он пишет какие-то странные картины. Хочешь, я вас как-то познакомлю?» Мне было 20 лет. Когда я увидел эти работы, сначала я их не понял: это было «Добро пожаловать» и орденская лента (речь идет о картинах Эрика Булатова, орденская лента — работа «Горизонт». — Прим. BURO.). Мне показалось, что это какие-то плакаты, но потом я понял, что это. Это было сильно».
Я помню одну знакомую, она не из нашего круга. Прочитав «Норму», она сказала: «Вообще за эту вещь государство обязано автора уничтожить». Это для меня было высшей похвалой!
Надо уметь препарировать, не боясь крови персонажа. Любой писатель — это некий зоолог-энтомолог, и как бы он ни говорил, что пишет сердцем, что он со своими героями, что он рыдал, когда умерла от туберкулеза главная героиня, он все равно энтомолог. Иначе ничего не получится.
Это абсолютно уэллсовское чувство. У него есть роман «Когда спящий проснется», и мне казалось, что я проснулся. Я оказался в естественном времени людей. В Москве, когда ты выходишь за порого собственной квартиры, ты попадаешь на улицу и чувствуешь, что там уже не твое пространство, а государства. Ты должен учитывать его, а оно в общем жесткое, потому что не учитывает тебя. Оно может в любой момент что-то от тебя радикально потребовать. Здесь этого нет.
Последняя иллюзия у меня была в 91 году. Что здесь может что-то радикально измениться. Структура государства, жизни, этика может поменяться. Но оказалось, что слишком глубокая заморозка.
