Гражданин журнал: Алексей Тарханов о том, что осталось от Charlie Hebdo
Живые и мертвые
Что могло погубить сатирический еженедельник Charlie Hebdo? Он уцелел под пулями братьев Куаши, ради него вышли на марш главы правительств всех стран, его сделали почетным гражданином Парижа, а в каждой витрине висела надпись «Je suis Charlie».
В первую же неделю после покушения гражданин журнал прыгнул от тиража в 30 тысяч экземпляров к 8 миллионам, за ним стояли в очередях и записывались в газетных киосках, внезапно ставших пунктами распределения дефицита. Следующий номер вышел тиражом в два с половиной миллиона. Снова очереди и листы ожидания. Пожертвования, помощь, подарки — на сумму в 30 миллионов евро. Маленькому журналу, погибавшему от безденежья, такое и не снилось.
Если бы редакция была жива, она бы, наверное, удивилась, порадовалась, поиздевалась бы над этим всласть.
Однако после 7 января в журнале остались немногие. Карикатуристу Люзу — он же Ренальд Люзье — повезло, потому что он был человеком непунктуальным. Он в очередной раз опоздал на летучку, на улице братья Куаши его не узнали. Люз уцелел, но обнаружил своих друзей убитыми. Среди них на полу в зале редколлегии лежал раненый карикатурист Рисс — он же Лоран Суриссо. Риссу повезло, потому что пуля попала ему в плечо, а не в грудь и не в голову. Повезло и журналистке Зинеб Эль-Разуи, потому что она была в отпуске в Марокко. Уроженка Касабланки решила погреться на родине в январе, не зная, что в Париже окажется жарче.
На обложке первого после покушения номера, который назвали «номером выживших», Люз изобразил пророка Мухаммеда, пускающего слезу над плакатом «Je suis Charlie». Надпись гласила: «Все прощено».
Однако загробная жизнь Charlie Hebdo оказалась не краше смерти. Была едва не уволена, а потом восстановлена в должности Зинеб Эль-Разуи — горлопанка, забияка, борец против фундаментализма, уже несколько раз приговоренная исламистами к смерти — в первый раз за то, что в 17 лет устраивала публичные пикники во время Рамадана. Она ссорилась еще с доянварским начальством, считая, что Charlie Hebdo занимает слишком уж примирительную буржуазную позицию. Хотя братья Куаши оказались с ней деятельно не согласны. Теперь она с еще большей яростью выступает против нового курса и новых руководителей, которые, по ее мнению, не хотят ни с кем бороться, а сидят на своих миллионах. И вовсе не намерены делиться с журналистами. Похоже, ее дни в редакции сочтены.
Люзье-Люз покидает редакцию в сентябре. Он уже объявил об этом и сказал, что больше не может смеяться над пророком Мухаммедом. Ему просто не смешно. Он иногда не понимает, за что погибли его друзья: «Считается, что Charlie погиб за свободу выражения мнения. Нет, их просто убили, вот и все». Люз попытался объяснить, что Мухаммед со словами «все прощено» значил для него несколько больше, чем прочли другие. Все прощено, дело закрыто, мертвые не воскреснут. На что, правда, Жанетт Буграб, подруга бывшего главного редактора Шарба, посоветовала ему «обзавестись яйцами». «Кто этот картонный человечек, который боится рисовать Мухаммеда?» — спросила она во всеуслышание.
Но Люза поддержал другой ветеран — оправившийся от ранения Рисс. Беседуя с журналистами германского «Штерна», он сказал, что запрещает отныне карикатуры на пророка Мухаммеда. «Мы, как всегда, уверены, что имеем право критиковать любую религию, — сказал он, — но не собираемся зацикливаться на исламе».
Что происходит? Очень понятные вещи. Об этом тоже рассказал Рисс, вспоминая день 7 января: «Когда все закончилось, воцарилась полная тишина: ни стона, ни плача. Я понял, что все мертвы». Явно по-другому видится жизнь после того, как ты полежал в крови своих друзей. Вспомнишь прозвучавшие после покушения слова актера Сами Насери, знакомого нам по бессоновскому «Такси»: «Семнадцать человек погибли из-за четырех листов бумаги. Надо, наконец, остановиться».
Журналисты Charlie Hebdo были убиты ни за что, из-за красного словца, застрелены за шутку. При жизни с ними ругались, с ними судились, их высмеивали, их презирали — после смерти их назвали героями борьбы за свободу слова. Это ужасает выживших, которые чувствуют полное бессилие перед прошлыми, нынешними и будущими событиями.
Они живут сейчас как будто в тюрьме, без права свободного передвижения, под вооруженной охраной — которая, кстати, не спасла их друзей. С одной стороны — убийцы, которые ежедневно грозят им смертью. С другой — толпа, которая беснуется перед ними, кричит «Je suis Charlie!» и требует продолжать дергать тигра за усы, пока и их не прикончат и не сделают героями. Тогда публика согласится, что у них были яйца.
Кроме личного страха есть и глубокое разочарование в общем деле. Журнал и раньше был в кризисе, но и журнал, и кризис были малы и не так заметны. Теперь, когда журнал прославили пулями, кризис стал очевидным. Кругом одни вопросы. Что делать остаткам редакции — окончательно превратить Charlie Hebdo в боевой листок антиисламизма? Нормальна ли ситуация, когда кучка художников-маргиналов вдруг поднялась в ранг бойцов идеологического фронта? Они были левыми, анархистами, хулиганами и вдруг стали пионерами-героями. «Но мы не герои, мы никогда ими не были, мы этого никогда не хотели», — пытается объяснить Люз.
Если они получили жизнь, что они должны с ней сделать? Должны ли они послушаться нас или могут, наконец, решить сами, кто из нас Charlie?
