«Дело Голунова — супертипичное»: Михаил Зыгарь — о кино, истории и наркополитике в России

Прямо сейчас в Сочи идет юбилейный, 30-й сезон «Кинотавра». Фестиваль на Черном море представляет несколько конкурсных программ, одна из которых — короткий метр. Членом жюри в этом году стал Михаил Зыгарь — журналист и писатель, автор книг «Вся кремлевская рать» и «Империя должна умереть». Мы встретились с Зыгарем, чтобы поговорить о том, что происходит в отечественном кино, как работает история в современном мире, и обсудить главную тему последних дней: возможны ли изменения в российской наркополитике после дела Ивана Голунова.

Какие вообще у вас отношения с кино?

Сейчас — все более плотные, потому что оно очень сильно меняется, мне интересно и наблюдать за этим, и участвовать. В жюри я говорил своим коллегам, что представляю зрителей, была у нас такая шутка. Но вообще я имею прямое отношение к кино, просто не в традиционных форматах. Моя зона интереса — изобретательство и поиск новых жанров. Узкие рамки, которые существовали 15–20 лет назад, размываются. Вчера мы вручали награды короткометражного конкурса, и главный приз дали фильму, который по всем меркам — классический видеоарт, а не кино, в старорежимном понимании.

Вручение главного приза фильму «Топливо» Михаила Архипова — это программное заявление?

Скажу сначала за себя. Я за расширение понятия кино. Мне кажется, что в конкурсе отчаянно новаторских работ не было. Общее мнение жюри: мы должны были сделать некий стейтмент, не побояться выделить что-то максимально спорное. Все дни, что шли просмотры, мы пытались не слышать и не слушать того, что говорили вокруг, но от нас не ускользнуло, конечно, что по поводу этого фильма мнения сильно разделились. И хорошо. Вызывающие форматы имеют отличный потенциал.

Посмотрев 26 короткометражек, можете ли вы сказать, что у сегодняшних российских режиссеров есть какие-то общие мечты, какое-то общее представление реальности?

Да, с той поправкой, что мы все-таки обсуждаем выбор «Кинотавра», а не полную картину российского кино сегодня. Первое наблюдение — очень много анекдотов. Четко видно, что есть масса фильмов, которые сделаны на хорошем коммерческом уровне и могут вырасти в прекрасные сериалы, зажить отдельной жизнью на появляющихся сейчас в огромном количестве онлайн-платформах. Это перерождение мира телевидения, этот затянувшийся сериальный бум очень хорошо заметен во многих конкурсных работах. Такие фильмы сделаны весело и классно, но не всегда, скажем так, получаются до конца самостоятельными произведениями.

Каковы были критерии отбора? Поддержать молодых, например, было важно?

Конечно, распределяя три награды между двадцатью шестью картинами, мы держали в голове немного циничную мысль о том, что у кого-то и так все будет хорошо. Если завтра этого режиссера, грубо говоря, уже будут ждать на «ТНТ-премьер», то за него можно бы и не беспокоиться. Но финальные решения старались принять непредвзято. Тот факт, что мы дали награду Паулине Андреевой, об этом, мне кажется, ясно говорит: если принимать во внимание чины, то, наверное, ее не стоило награждать. Мы много об этом спорили и решили в итоге не «штрафовать» за факты ее жизни, не имеющие отношения к творчеству. Если фильм заслуживает награду, — значит, он ее получает.

Вы часто говорите, что зареклись делать исторические прогнозы. И что в целом журналистам и историкам от них советуете воздерживаться. А как, на ваш взгляд, с этим обстоит дело у тех, кто снимает кино? Им стоит делать прогнозы, рисовать будущее?

Я также очень часто говорю другую вещь: занимаясь историей, я думаю, что занимаюсь будущим. История — репетиция будущего, это хорошая возможность думать сценариями и представлять себе какие-то прошлые проигранные сценарии. Поэтому я большой сторонник любых творческих и документальных фантазий, касающихся того, каким человек видит будущее. Вот когда человек делает вид, что знает, что будет, — это безответственное поведение. Я не люблю прогнозы, которые люди делают о других. Если же они прогнозируют собственное будущее, то наоборот — это их святое право и обязанность. К сожалению, многие об этом совсем не думают. Мысли о будущем не в тренде, — это уникальное состояние, в котором находится и российское кино, и российское общество. Будущее как будто табуировано. Максимум — фильмы про роботов и искусственный интеллект, потому что это безопасная тема, заимствованная у Запада.

За последний десяток лет можете вспомнить русское кино, которые заводило бы интересный разговор про будущее? Или даже про настоящее — о том, в какой стране мы живем, что мы делаем и куда идем.

Если так говорить, то почти любой фильм рассказывает о том, в каком мире мы живем и что с нами происходит. Например, действие «Дылды» Кантемира Балагова разворачивается в каком-то абстрактном постапокалиптическом мире, и вот это — скорее образ про будущее, чем про постблокадный Ленинград. Или, например, фильм Анны Пармас «Давай разведемся», в котором нет никакой социальной проблематики. Очаровательнейшая семейная комедия, и она — отражение того общества, в котором мы живем. Или представленный в конкурсе фильм Валерии Гай Германики — заканчивается электричкой, которая несется в преисподнюю, из окон вырывается адское пламя. Он в принципе про будущее, нет никаких сомнений, что он отображает какие-то эсхатологические ощущения. Мне понравился.

Вообще, знаете, не мне осуждать людей, которые уходят в прошлое, чтобы поговорить о настоящем. У меня лично это излюбленный творческий метод.

Не предполагала осуждать. Скорее интересно, как сложились эти слепые зоны в русском культурном поле. Я вот читаю книгу Александры Сергеевой «Дорога в тридесятое царство», где автор рассуждает, что у русских в подсознании просто архетипы такие, исторически сложившиеся.

Ой, вот этот подход я не очень люблю и не верю в него. Архетипы, какое-то особенное устройство народов. У народов нет характеров: характеры есть у людей. Это обобщение, может, местами и забавно и даже попадает иногда в точку, но в целом — ведет к обманчивым выводам. Это не просто упрощение, это поход в неправильную сторону. Говорить, что русские — они вот такие, и что на роду им написано вот это и то... Это все, на мой взгляд, ошибка. И утверждать, что есть архетипы, программирующие сценарии будущего, тоже ошибка.

Окей, архетипов нет. Есть привычки поведения, традиции, закономерности. Так?

Да, и разбираться в их причинах очень интересно. Но важно помнить: не существует законов истории, история — не такая наука. Нет ни одного закона в истории, который точно будет работать в будущем. Нет формулы. Понимаете, все выводы мы делаем постфактум. Мы можем и должны их делать, конечно. Но, возвращаясь к прогнозам, прогноз никогда не может быть однозначным, на основании всех этих выводов мы можем лишь предполагать огромное количество более и менее вероятных сценариев развития событий. Предсказать непредсказуемое — сложно, но возможно, если думать алгоритмами. Даже в подготовке к интервью. Я так любил делать со своими коллегами, когда работал редактором одного телеканала. Рисовать алгоритм: как герой может ответить, в каком может быть настроении. Прописываешь кучу сценариев — и ни один из них, как правило, не сбывается. Но зато это упражнение учит ориентироваться в непредвиденной ситуации, когда что-то пойдет не так. А так и произойдет.

Но человек может и не знать, что что-то идет не плану.

Конечно. И потом, когда все случится, все равно скажет себе, что это было единственно возможное и очень логичное развитие событий. Постфактум все выглядит иначе. В моменте человек понимает, что у него есть много вариантов поведения, а после — переписывает свои воспоминания в линейную биографию. Он забывает о собственных ошибках и называет уже не ошибками, а стечением обстоятельств. «Заставили», «был вынужден», «не было выхода».

Продумав алгоритм этого интервью, можно было предположить, что я найду повод задать вам вопрос о декриминализации наркотиков в России. Вот недавно показали на Beat Film Festival фильм Raving Riot про то, как грузины устроили протестный рейв у парламента, два дня потанцевали, их отвезли домой, извинились и спустя какое-то время в стране декриминализировали марихуану. Грузины, по большей части, остались недовольны, они считают, что у них ничего не получилось. Но в России даже такое развитие событий представить сложно. Как вам кажется, есть ли вероятность?

Я не знаю. Наверное, есть. Все может произойти. Мне кажется, в России в центре этой проблемы — не наркотики и не борьба с наркотиками, а устойчивая и общеизвестная система подбрасывания наркотиков. Тот факт, что правоохранительные органы не охраняют порядок, то, что в России существуют пытки и то, что российские суды массово сажают невиновных людей по сфабрикованным обвинениям, — вот это ключевая проблема. Прямого отношения к наркотикам она не имеет. И мне кажется, что легализация наркотиков не является общественно знаковой темой, которая беспокоит все общество, потому что ключевая проблема — это отсутствие правосудия как такового, отсутствие безопасности как таковой. Органы, отвечающие за безопасность, воспринимаются как носители главной опасности. Нерв общества — в этом. Дело вокруг Иван Голунова именно потому стало таким резонансным, что Иван Голунов — супертипичный человек. А дело Кирилла Серебренникова, возможно, не было воспринято многими как атака против всех и каждого, потому что любому человеку трудно себя представить на его месте.

А на тему общения с органами и властью есть российские фильмы, которые вас задели?

У нас много фильмов на эту тему. Есть фильм «Дурак», есть фильмы Звягинцева. «Дурак», кстати, мне не понравился ровно потому, что он претендует на изображение национального характера. Это фильм-диагноз. Такой подход мне кажется унизительным — и поэтому неверным.

Но можно сказать, что этот фильм заставляет людей задавать себе какие-то вопросы, которые без него они бы себе не задали. Например.

Можно. Но так можно говорить про все. Самые странные вещи могут заставить человека задуматься. Материалы из светской хроники, например, могут на аудиторию производить даже большее впечатление, чем утонченное художественное произведение.

Допустим, есть два варианта разговаривать. Первый — говорить обоснованно, интеллигентно и пытаться быть интересным зрителю. Предлагать зрителю задуматься. Второй — скандалить и провоцировать, бить зрителя по голове. Вы вторую тактику отрицаете полностью?

Нет.

Но не пользуетесь ей сами?

Да. Понимаете, мне кажется, что эта линия поведения просто не очень конструктивна. Все зависит от поставленных целей. Мне, допустим, импонирует цель нарастить самоуважение. Если у аудитории возникает самоуважение, вера в собственные силы и способность задумываться не только критически, но и конструктивно, то вот это — важный, на мой взгляд, результат. Если люди верят в свои силы и относятся к себе хорошо, они могут что-то делать дальше со своей жизнью. Цинизм — не мой прием, такой подход к жизни разрушает. Когда человек смотрит на все, ехидно прищурившись, и думает, мол, «все равно все говно, ничего от нас не зависит, и ничего сделать нельзя» — это разрушает. Хотя такой подход очень популярен. Делать циничные вещи получается намного более лихо и ярко. Может быть, это и не плохо. Просто я не люблю себя так вести. Мне, как правило, хочется, чтобы люди... Не знаю, может быть, это наивно? Сложно делать какое-то художественное высказывание, которое не ввергает человека в ужас и тоску. Но мне хотелось бы заниматься именно этим. Вдохновлять людей даже не просто думать, а думать в каком-то энергичном ключе.