Как родной и иностранный языки влияют на восприятие реальности? Отвечает философ

Ближе к XX веку философы осознали, что о разуме и рациональности невозможно говорить без привязки к лингвистическим способностям человека. Идеи о том, что язык может влиять на восприятие мира, дали развитие революционной для того времени работе Фердинанда де Соссюра «Курс общей лингвистики». Можно сказать, что лингвистика родилась благодаря этому труду — язык наконец-то заметили как нечто самостоятельное, существующее по собственным законам.

В 1930-е годы появилась гипотеза Сепира — Уорфа, или, как ее еще называют, концепция лингвистической относительности. Пик ее популярности пришелся на 1970 — 1980-е годы — тогда ее культивировал американский лингвист Ноам Хомский. Считалось, что родной язык закладывает основы для восприятия окружающей реальности. То есть, если я изначально говорю на русском, я всегда буду мыслить именно на нем и с помощью тех лингвистических решений, что в нем существуют. По сути, речь уже шла не просто о взаимосвязи языка и картины мира, а о жестких ограничениях, которые язык накладывает на своего носителя. Таким образом, носители разных языков и культур не могут в полной мере понимать друг друга и в идеале переводить чужой язык на свой.

Американский философ Уиллард Куайн, например, был убежден, что не бывает единственно верного перевода с одного языка на другой. То есть переводы одного и того же текста могут быть совершенно разными, но по-своему верно выражать мысль автора, в то время как автор имел в виду вообще третий смысл. Так происходит, потому что носитель и переводчик пришли из разных культур и языков, а значит — мыслят они заведомо по-разному.

Все эти теоретические идеи в свое время подкреплялись исследованиями психологов и лингвистов, и какие-то выводы кажутся справедливыми. Эксперимент нейропсихологов из Массачусетского технологического института показал, что англоговорящие люди из-за отсутствия в языке отдельного слова для синего цвета хуже, чем русскоговорящие, отличают синий от голубого. Для них все оттенки синего — это blue. Другой пример — о том, что русским людям сложнее, чем англоговорящим, обозначать эмоции, чувства, тенденции. На простой вопрос «Что такое эмоции?» носители русского языка ответят не развернутым определением, а синонимами: эмоции — это чувства, а чувства — это какие-то ощущения, ощущения — это что-то из области восприятия, а восприятие — это переживание, и так далее. Мы прогоним одну смысловую единицу по синонимам, не апеллируя ни к чему, что находилось бы за их пределами.

Поэтому так распространено суждение, что английский язык поэтичнее, чем русский. Однако в современном мире принято придерживаться мнения, что все мы — носители разных культур и языков — в основе своей похожи. И нет такой деятельности, которую бы не смог освоить представитель любой культуры. Все мы способны понять друг друга и договориться.

Люди, критикующие идею, что язык строго ограничивает своего носителя, справедливо отмечают, что при желании эту идею можно гипертрофировать и обратить против представителей каких-то культур. В качестве примера можно вспомнить эксперимент советских психологов Александра Лурии и Дмитрия Узнадзе, который породил волну критики в их адрес. Они изучали отражение в языке особенностей мышления малых народов, живущих на Крайнем Севере, и обнаружили, что чукчи и эскимосы мыслят не так, как среднестатистический носитель западноевропейской культуры. При решении логических задач, когда нужно сгруппировать набор предметов, допустим, ведро, сено, картошку, грабли, морковку, лопату, — они объединяют картошку с лопатой, морковку с ведром, а грабли с сеном. То есть плоды относят к инструментам, с помощью которых их можно добыть или собрать. Представители европейской культуры поступают в этом случае иначе: они помещают ведро, лопату и грабли в одну абстрактную категорию — инструменты, а остальное относят к такой же условной категории — дары природы. На основе этого Лурия и Узнадзе сделали вывод, что у чукчей и эскимосов нет абстрактного мышления, а есть лишь прикладное, конкретное, и это выражается в том, как они говорят, — в их языках. Скорее всего, на этой почве и выросли знаменитые злые анекдоты про чукчей, которые не понимают обычного русского человека и все делают не так.

Психологов критиковали за то, что они сделали такие обидные выводы — то есть, по сути, заявили об отсутствии способности у некоторых групп людей к абстрактному мышлению. При желании дальше эти выводы можно было бы распространить в целом на когнитивные способности. Но важно понимать, что чукчи и эскимосы просто использовали другой способ решения задачи. И этот способ не был безумным или бессмысленным, он был абсолютно рациональным и обоснованным — в нем просто заложен другой принцип классификации.

Сегодня ученым уже очевидно, что влияние языка на мышление существует, но оно не фатально. Нет такого, что родной язык и заданная им логика восприятия мира могут не позволить человеку воспринимать и успешно разучивать другие языки. Степень их освоения и понимания другой культуры зависят от того, какие конкретные задачи человек для себя решает, как он сам захочет распоряжаться своими новыми языковыми компетенциями. Это чистое творчество — индивидуальное, спонтанное и — в хорошем, продуктивном смысле — непредсказуемое. Грубо говоря, если человеку нужно заказать такси на иностранном языке в другой стране, ему не обязательно погружаться в культурные особенности, сформировавшие этот язык. А если он хочет жить и работать в иноязычной среде, чувствовать себя частью этого общества — ему это вполне под силу.

В наши дни лингвистов меньше заботят вопросы о степени влияния языка на восприятие реальности. Важно другое — как и почему мы говорим то, что говорим.