Глина с неровностями и трещинами: художницы Виктория Кошелева и Апполинария Брошь обсуждают состояния со своими кураторами

Когда мы обсуждали с вами выставку, так или иначе была обозначена тема safe place. Мы и в личных разговорах говорили, как хочется своего места, чтобы быть ближе к земле. Не является ли для вас художественная деятельность таким медитативным процессом, через который можно отдохнуть и этот свой мир выстроить?

И насколько искусство, которое вы делаете, — работа, а насколько — личное переживание?

Я долго думала, как ответить на вопрос о том, что такое safe space, и поняла, что для меня это какое-то пространство между светом и тьмой. В начале этого года я внимательнее стала относиться к символу ин-янь, что банально, но тем не менее я глубже его поняла. Что такое живопись — это холст и масло, такая средневековая техника, но для меня только в ней возможно создание сбалансированного высказывания, и традиционного, и хайпового. При этом живопись очень трудозатратная, а получившаяся в итоге картинка — какое-то чистилище. Погружаясь в него, ты выбираешь, в какую сторону идешь, как будешь трактовать сюжет, что для тебя значит эта работа, ты ее отвергаешь или принимаешь.

Апо, а у тебя?

Я это не для записи скажу, но в моей обычной повседневности отсутствует чувство контроля. Я не знаю, в каком порядке что произойдет, что случится за день… А работа для меня — место полного погружения, где я сама могу управлять миром, и если совершаю ошибки, то это мои ошибки. С момента наступления карантина я старалась к работе подходить как к психоанализу, то есть это погружение в себя через работу, в какой-то параллельный мир, где только я сама за все отвечаю. И что из этого выйдет, зависит от глубины погружения.

Апо, насколько работа с керамикой в миксе с психоанализом помогает с собой разбираться?

Мы с психологом обсуждали, что через работу очень проецируешь себя и свои воспоминания, зачастую бессознательно. Керамические работы у меня раньше были такие гладенькие, ровненькие, будто хотели прикинуться чем-то другим, и так же в моей жизни: какая-то фальшивая наружность проявлялась. Мне это ужасно не нравилось, поэтому последние работы посвящены тому, чтобы глина оставалась глиной с неровностями и трещинами.

Вика, а у тебя как с честностью с собой?

Согласна, эти новые для женщин возможности и новый взгляд на женщин, с одной стороны, открывают ранее закрытые пути, но и создают больше путаницы в задачах. У вас у обеих очень высокая планка, я вижу бешеный прогресс и развитие в творчестве. Можно сказать, что парижская арт-сцена задает этот темп?

Сейчас очень глобализированный мир, и мне кажется, неважно, где ты, а главное — ты, и правда, в итоге с самим собой. Нельзя говорить: здесь я уже всего добился, можно дальше двигаться. Всегда есть куда расти, и интересно не только по сторонам смотреть, но и в историю. Я в последнее время изучаю биографию Луиз Буржуа, у которой все на психоанализе. Она говорит, что, когда начала копаться в себе, смогла сама с собой уживаться и позволять работам заговорить о личном, помочь расплести воспоминания.

И все-таки в чем принципиальная разница вашего существования в Москве и в Париже? Я и про профессиональные факторы, и про бытовые вещи, про круг общения...

Москва постоянно куда-то бежит, поэтому для меня Париж — хорошая площадка, чтобы остановиться. Вдруг появляется время почитать, закрыться в мастерской и спокойно работать. Но по визуальной концентрации и какому-то чувственному фактору большим вдохновением для меня будет Москва.

Я тоже об этом думаю. Вот приходишь на выставку Павла Отдельнова, куда залетело сто тысяч тик-токеров, потому что кто-то популярный снял на ней видос, и понимаешь, что у них совершенно пустые глаза, а телефоны — абсолютно органическое продолжение их тела. И думаешь: господи, на кого ж мы оставим культуру? А потом встречаешь Виталика Акимова, который говорит, что в 18 лет выпустил свой первый фотоальбом — 600-страничную книгу. Я кажется потеряла пульс и даже своих ровесников не ощущаю, но вот нервно ищу их обратно. Я 14 лет «Шепоты и крики» могла, кажется, по кадрам разложить, а сейчас хочется тупые комедии и сериалы Netflix смотреть. Интернет, кстати, для вас безопасное пространство?

Социальные сети — это владения Робин Гуда. Раньше было ощущение, что это площадка свободы, а сейчас инстаграм может удалить твой пост за сосочек.

Не знаю, в России ничего нет безопасного. Изначально его идея была именно такая, а сейчас все поменялось.

Мне нравился фейсбук, казалось, что это территория свободы и приколов, что ты можешь там высказываться, выходя за рамки российской цензуры, но сейчас такое ощущение, что ты все время должен там оглядываться. Ты больше не можешь ни о чем говорить открыто, потому что тебя в чем-нибудь обязательно обвинят. И для меня фейсбук сейчас — доска объявлений: я открыла выставку, я съездила сюда, кто-нибудь отправьте, пожалуйста, посылку…

А как складываются ваши отношения с интернетом в качестве рабочего инструмента? Инстаграм — это витрина, портфолио или способ общения?

С одной стороны, вроде как платформа для работы, и много классных проектов поступает через нее. С другой стороны, есть момент выставления себя напоказ. И вообще наше поколение, выросшее в интернете, как будто пребывает в общей шизофрении, когда ты постоянно слышишь чьи-то голоса, чьи-то мнения.

Да, и когда ты решаешь выложить фотографию, то выбираешь ту, которая нравится тебе или которая больше лайков соберет.

А я обожаю инстаграм, это моя семья, хочу быть амбассадором инстаграма, чтобы в тачке ездить с его логотипом. Во-первых, мне кажется, круто иметь доступ ко всему на свете. Я недавно смотрела прямой эфир Снуп Догга, и мне казалось, что я с ним в одной комнате.

Есть ощущение, что художники постепенно становятся как Снуп Догг — к ним появился безумный интерес, и множество компаний обращаются к ним. Кит Харрингтон тоже расписывал автомобили, конечно, но сегодня художники расписывают коробки для пиццы и кофейные стаканчики, делают вышивки и принты для брендов. Все резко обратились к…

...к капитализму. И у меня вышла недавно коллаборация с Acne Studios, которые обратились ко мне под Новый год. Мы придумали проект с керамикой. Я слепила работы, они отсняли их и сделали принты на одежду, а потом с помощью 3D-сканера уменьшили их и растиражировали — получились украшения. Казалось, будет сложно, потому что коллекция была почти готова, и у них в последний момент появилась идея о сотрудничестве. А у меня уже были готовы керамические звери, плюшевые игрушки, которые им понравились, и они попросили сделать похожие для них, но опираясь на европейский фарфор 1950–60-х годов. Я попробовала, и с первого раза все получилось. Под каждую работу я делала огромный файл с разборами цветов, палитрами, размерами, схемами, а они отвечали коротко: «Пушка! Супер! Давай». И мы планируем продолжить, им всё очень понравилось.

Давайте подытожим, суммировав ваши ощущения от года пандемии. Я провела его за городом и помню, что, когда она закончилась, я вырвалась в город и с бешеным счастьем носилась по ресторанам и встречам. А потом прошла пара месяцев, и я подумала, как хочется обратно за город. Там, конечно, другое ощущение времени, и ты становишься очень наблюдательным: солнце встало, вырос цветочек...

У меня в жизни ничего не изменилось — просто в доме появилось миллион коробок от доставок.

 До пандемии я была по уши в дедлайнах и мечтала немного притормозить. И вдруг реально весь мир останавливается, но ничего в итоге не отменилось. Было ощущение, что я наконец-таки встретилась с собой из-за резко закончившейся беготни.

А как в Париже сейчас?

В Париже неприкольно. Париж — как чувак на инсулине...