Елизавета Боярская — о спектакле «Братья Карамазовы», жизни театра во время пандемии и Достоевском

Поскольку мы репетировали четыре года, сыграть там мы успели все и всё. Я была и Хохлаковой, и Лизой, и Грушенькой, и Катериной Ивановной. Но позже стало понятно, что каких-то персонажей не будет в инсценировке, и действительно осталось две женщины в истории — Грушенька и Катерина. Я долгое время репетировала Грушеньку, и буквально за год до состоявшейся уже премьеры Лев Абрамович (Додин Лев Абрамович — театральный режиссер. — Прим. BURO.) принял решение приостановить действо, взять время на подумать. Через полгода мы вернулись к репетициям с совершенно другой концепцией, и вот тогда уже Лев Абрамович принял решение, что я буду Катериной Ивановной, а не Грушенькой.

После такого количества изученного, прожитого и примеренного материала уже не имеет никакого значения, кого ты будешь играть, потому что настолько много разобрано уже, столько разных вариаций каждой сцены было сыграно и внутри все подробно изучено, что я, будучи ли Грушенькой или Катериной Ивановной, понимала одинаково много и про своего персонажа, и про персонажа моих партнеров — такое тотальное, серьезное погружение всегда очень важно именно в нашем театре. Не только то, что ты занимаешься бесконечно своей ролью, оттачиваешь ее, придумываешь, — мы изучаем. У нас долго называлась вся эта история «Изучение братьев Карамазовых». Мы вместе постигали произведение, пытались разгадать, найти собственные смыслы, интонации, отклик в себе, друг в друге. Если бы меня попросили сыграть Алешу или Митю, мне надо понадобилось бы лишь выучить текст — это была бы единственная небольшая трудность. Хотя я так часто слышу эти тексты, что, думаю, это заняло бы не так много времени. Поэтому в спектакле Льва Додина «Братья Карамазовы» нас можно абсолютно спокойно менять местами, и смыслы от этого не поменяются. Они настолько и индивидуальны и настолько общие для каждого из персонажей, что мы все взаимозаменяемы.

Выпустив этот спектакль и сыграв его столько раз, я абсолютно точно уверена, что за меньший срок этот спектакль не мог родиться. Приходило и отчаяние, и желание все бросить — мы проходили столько кругов ада, рая — всего на свете. Все вместе: и провалы, и победы, и новые открытия, и тупики, но, только спустившись или поднявшись — тут каждый для себя это определяет — не пропустив ни единой ступени в этом постижении, можно было прийти к сегодняшней, очень простой, прозрачной истории и конструкции. Надо было все это на свои плечи загрузить, все это проглотить, прожить для того, чтобы достичь такую кристально чистую историю, к которой можно прийти только через страшные дебри. Я в этом убедилась и абсолютно уверена, что случиться это могло только так.

ЯЯ даже говорить ничего не буду. Бессмысленно рассуждать на эту тему, не посмотрев спектакль. Через минуту после начала станет понятно, что это не имеет никакого значения. Возраст, внешние атрибуты и признаки не имеют никакого значения. Точно так же, как если меня поменять с Катей Тарасовой (актриса Екатерина Тарасова исполняет роль Грушеньки в спектакле. — Прим. BURO.) и обратно поменять, и еще раз поменять — это не имеет никакого значения в нашем спектакле.

Когда четыре года занимаешься персонажем, сложно в двух словах ответить. Во многом вся история у нас завязана на отношении отцов и детей, на неблагополучном детстве, на отсутствии любви, внимания и то, каким человек становится из-за этого исковерканным. Федор Павлович сам был приживалой, потом его дети брошенные — это круговая порука, которую невозможно остановить. Все это ужасная боль, горе, отчаяние, обида, как результат — жесткость, желание отомстить, отплатить за свое несчастье. И то же самое происходит и с Катериной Ивановной.

Я очень тщательно продумывала, какая она, в чем причина такого сложного характера, какие у нее были взаимоотношения с отцом, почему у нее нет рядом матери, где она училась, как она училась, уделял ли ей отец должное внимание, был ли с ней жесток или был внимателен. Все это тоже очень важно для ее внутреннего мира. В итоге она, как и все персонажи Достоевского, в нашей истории ужасно одинокая, раненая девушка, которая страстно влюбилась в первого человека, который попался ей на ее взрослом пути, — в Митю. И ради него уже и в огонь, и в воду. Если бы в тот момент оказался кто-то другой, влюбилась бы в другого.

Все то, как она мучает себя, — это результат того, как она сама себя наказывает этой любовью, и того, чего так не хватало в отношениях с отцом, — внимания, и любви; как она пытается эту любовь всеми способами привязать. Никто не увидит никогда этих рассуждений на сцене, но без них существовать там невозможно. Только познав каждого героя со всех сторон, зная про него все от начала и до конца, можно позволить себе быть на сцене очень свободными, очень легкими и очень конкретными.

Думаю, что он и сам бы про себя так не сказал. Я просто не очень люблю определенные заявления. Все это сложнее, чем «главный знаток русских душ». Конечно, он изучал, постигал, препарировал человеческие души, но, думаю, всегда оставлял за собой право ошибаться. То же самое можно сказать про Толстого, про Чехова, про Булгакова, про Пастернака, про Набокова, про Бунина, про Пушкина, про Лермонтова, про Гоголя. Про всех наших великих классиков можно сказать, что они препарировали человеческие души, пытались понять нашу непростую человеческую природу. Больше ли любил Достоевский, меньше ли — это тоже каждый определяет по-своему. Говорят, что есть люди, которые любят Толстого, а кто Достоевского, а мне кажется, что их очень сложно сравнивать, потому что они настолько разные авторы, но каждый по-настоящему серьезно занимался изучением человеческой природы, человеческой души. Кто больше, кто меньше — я думаю, это не так важно.

Конечно. Там проводят экскурсии, знаменитые дом Раскольникова и двор. Посетители считают ступени, где он поднимался и, по идее, шел убивать старушку-процентщицу. Да, безусловно, есть Петербург Достоевского, я его люблю, он необычный, но не самый мой любимый. Я больше люблю парадный Петербург — Петербург Пушкина, «Евгения Онегина» или «Медного всадника». У Достоевского он очень определенный, неблагополучный, страшный, загадочный, немножко даже грязный. Это я сейчас не в отношении чистоты улиц даже говорю, а про внутреннее ощущение мрачности и неблагополучия. Район за Сенной — абсолютно район Достоевского, и атмосфера в нем соответствующая, ни с чем не перепутаешь. Может быть, это моя впечатлительная натура, но мне кажется, что для человека, который читал произведения Достоевского, для него действительно это именно та часть города. Она обладает совершенно особенной атмосферой, не похожей на ту, которая царит, например, в центре.

После четырех лет репетиций я бы предпочла какое-то время просто наслаждаться литературой Достоевского в качестве чтения, поэтому не знаю. Настасью Филипповну или Софью Андреевну Долгорукую или Шатову — у него все героини прекрасны, а герои еще более прекрасны. Каждый из них — это отдельный мир, и в соединении друг с другом они создают какое-то удивительное пространство, которое хочется постигать, изучать. Прикоснувшись к братьям Карамазовым, я поняла, что мечтать о какой-то отдельной роли, по крайней мере у Достоевского, бесполезно. Если ты хочешь в принципе заниматься этим писателем, надо постигать его всего или хотя бы попытаться это сделать, а не скрупулезно вырисовывать свою роль. Если будешь заниматься только собой, то, к сожалению, ничего не получится. Тут подход может быть только один — очень серьезный, очень глубокий, очень вдумчивый и въедливый.