Культтуризм с Владимиром Раевским: как Третьяковка привезла в Самару передвижников и устроила на Волге культурный ренессанс
Владимир Раевский по понятным причинам в последнее время практикует культтуризм реже, чем обычно. Но совсем недавно вернулся из Самары, где посмотрел на результаты активной экспансии Третьяковской галереи. Третьяковка привезла на Волгу передвижников, выставила скульптуру Анны Голубкиной и вообще в 2022 году готовится открыть собственный филиал в гигантской фабрике-кухне 1929 года постройки.
Общественное мнение — плохой гид.
Сначала передвижники всех утомили, украсив форзацы убогих советских школьных учебников. Потом стало легальным на передвижников фыркать: подумаешь, жанровые сценки, салонная живопись, портретики без причуд, то ли дело Кандинский! Наконец, общим местом стала фронда назло прогрессивным барышням: «Ах, ваш любимый художник — Малевич? А мой — Перов! Такой уж я человек».
Только что открывшаяся выставка Третьяковской галереи в Самарском художественном музее обнуляет всю эту трескотню. Причём, кажется, делает это невольно, без публичного жеста. Выставка демонстрирует передвижников очно, такими, какие они есть. И, выдохнув, на них можно просто, вне контекста и репутационных метаний, посмотреть — ведь в конечном итоге картины для того и написаны.
И тогда сами собой открываются вещи замечательные. Может, их и заметить можно, только уехав из Москвы подальше, в том числе и от жгучего концентрата в Лаврушинском переулке. Например, смотрите, какой портрет хирурга Пирогова кисти Репина.
Взгляд не мальчика и не мужа, а человека, наблюдавшего других людей изнутри столько раз, что ему уже ничего не надо объяснять. А потом становится известно, что сам Пирогов в момент позирования Репину знал: у него смертельный диагноз и счёт идёт на недели. Репину он этого не сообщил, но красный акцент на галстуке уже будто бы и неспроста.
Кстати, о цвете. Директор Третьяковки Зельфира Трегулова шепнула: мол, про передвижников обычно говорят, что цвета у них банальные, а такое как вам? И показала на знаменитый портрет студента художника Ярошенко. У мрачного персонажа на чёрный сюртук накинут коричневый шарф: попробуй-ка сочетать черный с коричневым. Особенно если ты, как намекали, всего лишь иллюстратор школьных учебников. Нет, тут всё совсем не так просто.
Вот вид скульптурной мастерской авторства Сергея Малютина — не только хорошего художника, но и будущего автора такого далеко идущего арт-проекта, как матрёшка. Откуда-то взялся этот радикальный ракурс, как с камеры слежения в красном углу. Да ещё и с бревенчатым «воздухом» в кадре, прямо вверху. А рядом — портрет, на котором скрюченный Лев Толстой сидит и пишет: попробуйте пройти мимо.
А если вам будто сверлят затылок, так это мама Василия Сурикова, своим взглядом, как говорят, безошибочно сканировавшая всех его знакомцев. Совершенно «боярыня-морозовский» типаж, настоящая сибирячка. Рядом — портрет графини Орлово-Давыдовой Маковского — как будто обычная салонная работа, но Маковский исхитрился сказать всё, что думает о графине: надменной аристократке, явно считавшей, что есть люди и есть Люди.
Но, если вы окажетесь в Самаре и придёте посмотреть выставку передвижников, тогда уж не пропустите, хотя бы одним глазком, постоянную коллекцию Художественного музея. Городу исключительно повезло с коллекцией авангарда: очень разнообразная Розанова, плодовитые деятели самарского ВХУТЕМАСа, и, что особенно важно, в постоянной экспозиции много неизвестных художников. От некоторых остались инициалы или краткая подпись «Шпагин» — и больше ничего. Что еще раз наводит на мысль о том, что русскому авангарду необходимо собственное «возвращение имен», но это отдельный разговор.
В Музее модерна Третьяковкой уже месяц как открыта выставка Анны Голубкиной — большого русского скульптора, кроме прочего, первой нашей женщины-скульптора, получившей европейское образование. Она трижды подолгу жила в Париже и даже успела поучиться у Огюста Родена.
Это очень трогательный сюжет: девушка из провинциального подмосковного Зарайска переносится в Париж (хотя она по-прежнему строго смотрит с фотографий). В результате в спектре мирового ар-нуво появляются такие работы, как, например, испуганные дети-кочки: в Рязанской губернии верили, что некрещеные младенцы лежат под кочками на болоте. Или типично русские старушки, глядящие из-под царского клобука-немеса египетского Сфинкса.
Всего этого, наверное, не случилось бы — а если бы и случилось, то не в такой концентрации, и не таком масштабе, — если бы не самые крупные и далеко идущие планы Третьяковки в Самаре.
Всё началось в 1929 году, когда в городе затеяли строительство гигантской фабрики-кухни с пропускной способностью 9000 обедов (завод имени Масленникова выпускал снаряды и взрыватели, поэтому питался усиленно). Из Москвы выписали главного специалиста по фабрикам-кухням, архитектора Екатерину Максимову. Она спроектировала и построила авангардного колосса в форме серпа и молота с тремя конвейерами между ними: в молоте готовили, по конвейерам отправляли в серп, и там ели. В 1990-е завод-убийца обанкротился, а фабрика-кухня стала торговым центром, обшитым сайдингом.
Потом фабрика-кухня вначале стала филиалом ГЦСИ, а затем — Третьяковской галереи и теперь активно приводится в исходный вид, чтобы стать не просто музеем, а большим культурным центром. Миллионной Самаре подобного очень не хватает.
В процессе, кстати, прояснились подробности жизни создателя здания — Екатерины Максимовой. Её биограф Александр Исаев разыскал упоминание об участке на Ваганьковском кладбище, где была похоронена Максимова, и оставил там записку, после чего ему перезвонили родственники из посёлка Кратово: теперь, полагаю, Максимову смогут достойно упомянуть в новом музее.
На фабрике-кухне пока пыль и стройка, контуры серпа и молота только угадываются, но передвижники, как видно, уже собрались в дорогу.
Статьи по теме
Подборка Buro 24/7
