Художник Протей Темен о выставке "Как муравей космонавту в ухо залез", людях и языке
История про муравья
До 26 марта в МАРХИ открыта выставка Протея Темена «Как муравей космонавту в ухо залез», организованная художественным объединением Laboratory ABC и ставшая первым проектом из серии задуманных мероприятий Laboratory ABC и Московского архитектурного института. Мы воспользовались поводом и поговорили с художником о том, где и как он готовится к выставкам, каким образом ищет и находит «своих людей» и почему много знаний — это не всегда хорошо. Разговор кончился глубокомысленным молчанием: мы пришли к выводу, что язык — несовершенная форма коммуникации, бросили разговаривать и отправились смотреть экспозицию.
Протей, твоя выставка называется «Как муравей космонавту в ухо залез». Расскажи, откуда такой сюжет.
Выставка появилась из рассказа, который я в конце прошлого года написал за один вечер. Вся история — про муравья, жившего в муравейнике до той поры, пока однажды не пришел мальчик с палкой и по какой-то неизвестной причине муравейник не разрушил. Наш герой бежал от верной гибели, оказался на площадке космодрома и забрался в корабль ровно в тот момент, когда проходил последний пуск последнего корабля, который улетал спасать человечество. Муравей залез в корабль, там поскользнулся, скатился по шлему пилота и заполз ему в ухо. Пилот, правда, не пережил путешествия, но сам корабль вместе с муравьем благополучно долетел и приземлился на планете с таким же, как на Земле, климатом. Муравей выбежал, стал строить новый дом и даже не понял, что произошло.
Это большая метафора?
Нет, рассказ просто какое-то время жил со мной, а потом я понял, что мне хочется сделать о нем выставку, и обратился с этой идеей к Марине Глуховой из Laboratory ABC. Марина помогла найти прекрасную локацию для проекта — мансарду Московского архитектурного института, — а потом и собрать великую команду, чтобы все реализовать. Мы обсудили тему и идею с куратором Кириллом Преображенским. Ну и начали строить.
Сначала появились конструкции, напоминающие муравейники. Правда, кто-то может воспринимать их как дом или прозрачную и дырявую палатку или даже как оборонительные сооружения. Я хотел создать непонятную ситуацию: то ли здесь кто-то готовится к какому-то событию, и эти сооружения должны его защитить, то ли наоборот — это событие произошло, и мы видим уже руины. В принципе, можно подумать и про что-то абсолютно другое, например, что ритм этих реек напоминает башню Татлина.
В общем, я не хотел четко режиссировать впечатления зрителя: это вполне обычная практика, когда искусство позволяет человеку по-разному понять и объяснить себе ситуацию, в которой он оказался. Я пытался включить все чувства и создать синестетическое ощущение. Поэтому в центре муравейника — видеопортал, на котором показаны кадры, объясняющие устройство муравьиного мира. Записки с тем же содержанием заполняют остальное пространство первого этажа: все это выглядит как взорванный шкаф с документами или ветром из окна разнесенная стопка бумаги. А на втором этаже играет звуковая работа Димы Устинова.
Где ты научился так обращаться с материалом?
Во многих не очень подходящих мне местах, откуда я сбегал. Я смог выдержать год профессионального образования в ИПСИ (Институте проблем современного искусства. — Прим. ред.) и сейчас понимаю, что это было важной переломной точкой. Я, конечно, не стал заниматься концептуальным искусством и до сих пор ничего не понимаю в философии, которую там преподавали: я года два потратил на то, чтобы попытаться с этим разобраться, а потом решил, что это не мой формат, и отпустил: когда я это сделал, то почувствовал свободу. Все-таки моя роль не максимально полно ориентироваться в дискурсе, а делать странные вещи, которые нельзя не сделать.
Как это происходит? Как возникают образы и идеи?
Я очень часто работаю в кафе и барах: для меня эта среда невероятно комфортна, я там сделал 90% всех своих произведений. Я даже полутораметровые холсты рисовал в бывшем Foodcafe на Маросейке — меня там знали и очень нежно относились. Я по воскресеньям в соседнем магазине покупал холст и тащил туда: у окна стоял длинный стол, а у меня с собой были все инструменты.
Сейчас мое любимое место — кафе Dada на Павелецкой. Мы нежно подружились с его владельцем Ираклием. Вообще это очень важная история — про людей. Иногда они складываются в правильные конфигурации и все становится само по себе, а это самое главное. Ведь все, что происходит «само по себе», на самом деле просто очень хорошо работает. А если что-то не складывается — может быть, ты просто хочешь не то, что тебе надо на самом деле. А стоит правильно захотеть — все получится.
Какие качества должны быть у людей, чтобы появились «правильные конфигурации»?
Я особенно об этом не думал — это больше какая-то животная чуйка. Я просто иногда знаю, с кем могу провести много времени. Одна из моих любимых книг — это «Колыбель для кошки» Курта Воннегута, которую я читал лет в 17—18. Мне тогда это просто снесло голову, потому что она объясняла все вопросы, которые я хотел задать миру. И там есть понятие «карас» — это группа людей, разбросанных где угодно: ты никогда не знаешь, кто это, у тебя нет параметров, по которым ты можешь их вычислить, — просто это твои люди, люди твоего караса. Это ощущается, и ты это знаешь абсолютно точно. Как это по-другому сказать, я не знаю — с некоторыми людьми ты мгновенно видишься и продолжаешь общение, а с некоторыми иногда даже не знаешь, что сказать.
А есть в московском современном искусстве обособленные карасы? Тусовки?
Я знаю, что Дима Филиппов, с которым мы учились в ИПСИ, делает прекрасную галерею «Электрозавод», в которой выставляет концептуальное искусство — в нем видно продолжение линии нашего института. Есть другая среда — Андрей Бартенев и то, что он делает в галерее «Здесь на Таганке», — это вообще другой способ выстраивания экспозиций.
А кто тебе нравится из современных художников?
Я очень люблю своих друзей, с кем мы выставляемся, весь наш ГКРЖКП-союз: Алину Глазун, Диму Кавко, Лешу Рюмина, Сашу Журавлева, Петю Кирюшу — мы образовали «ячейку разных» и делаем вместе групповые выставки. Хотя мы совершенно непохожие авторы и у нас разные языки, так получилось, что мы удачно можем на этих разных языках петь в унисон. Вообще мне все что угодно может понравиться. Когда хожу по музеям, могу зацепиться за работы, которые отсылают к моему опыту. Не так давно я перестал относиться к музеям как к хранилищу абстрактной истории искусств и начал использовать их как источник новых знаний и находок — кирпичиков для моего процесса. Поэтому я смотрю выставки очень сфокусированно: могу просто пройти мимо какого-то зала, если понимаю, что здесь сейчас я не получу никаких ответов.
А какие еще есть кирпичики кроме музеев?
Мне нравится дурацкая поп-культура, самая бестолковая часть демотиваторов интернета. Хотя жанр явно низкий, там часто могут появиться сложные смысловые конструкции. И все хорошие демотиваторы очень похожи на работы московского концептуализма, который литературоцентричен и построен на тонких шутках, которые невозможно объяснить словами: все они будут неуклюжими. Такие надсловесные вещи может объяснить искусство, потому что это свободный язык.
Вообще я очень трепетно отношусь к «умным» текстам, описывающим искусство, — у меня от них почти экзема. Очень часто пишут что-то вроде «выставка не дает ответов, а задает вопросы» или «художник исследует» — все эти фразы ничего не значат, и поэтому мое определение искусства как «ультимативного единого языка» — это тоже дурная конструкция. Но просто некоторые вещи ты по-другому не можешь сказать.
Тогда мы приходим к тому, что некоторые вещи вообще нельзя адекватно выразить в языке.
Я считаю, что в языке нельзя выразить очень много вещей. И это вообще не находка: еще в начале ХХ века авангардисты пытались превзойти язык всеми доступными способами. С языком есть большая проблема: ведь прочитав один и тот же текст, люди могут почувствовать и понять его принципиально по-разному. Так что множество способов интерпретации и понимания — это не элитарная прерогатива искусства, которой художники пользуются с насмешкой над зрителями, — это просто проявление сути языка. Искусство обнажает природу коммуникации: невозможно все сохранить, сказать, правильно передать и утвердить одну точку зрения на какое-то событие. Все множится: только начинаешь вкапываться в какую-то идею — она сразу распадается на части, и приходится эти кусочки называть, а как только называешь кусочек — он тоже распадается.
После этого говорить кажется как-то странно.
Идеальный конец интервью: они пришли к выводу о бессмысленности языка и замолчали.
Стой, последний вопрос: чего ты хочешь достичь в искусстве?
Я хочу закорючку нарисовать — самую лучшую закорючку. Одну. Самую честную и правильную. Нужно очень много времени, чтобы сделать каждую работу, а идей в голове много. Так что хочется сделать хотя бы то, что успевается сделать.