Любит — не любит: предпочтения Иосифа Бродского

О сложном характере Иосифа Бродского знают, пожалуй, все, кто хоть раз интересовался его творчеством. Бродский не боялся вслух говорить о том, что ему не нравится, ничуть не заботясь о форме и уместности этих высказываний. Впрочем, о предметах своего интереса он заявлял не реже и не менее громко. Приводим примеры.

ЧТО ПОЭТ ЛЮБИЛ 

Женщин

К женщинам поэт относился с большой нежностью. Своей первой жене, Марии Басмановой — М. Б., — он посвятил целый цикл стихов, продолжая его даже после окончательного разрыва. 

Не забывай никогда,
как хлещет в пристань вода
и как воздух упруг —
как спасательный круг.

А рядом чайки галдят,
и яхты в небо глядят,
и тучи вверху летят,
словно стая утят.

Пусть же в сердце твоем,
как рыба, бьется живьем
и трепещет обрывок
нашей жизни вдвоем.

Пусть слышится устриц хруст,
пусть топорщится куст.
И пусть тебе помогает
страсть, достигшая уст,

понять без помощи слов,
как пена морских валов,
достигая земли,
рождает гребни вдали.

Кошек

О любви поэтов, писателей и философов к котикам известно многим. Бродский исключением не был: котов он любил всегда, относился к ним серьезно (в отличие, например, от людей) и даже посвящал им стихи.

Он был тощим, облезлым, рыжим,
Грязь помоек его покрывала.
Он скитался по ржавым крышам,
А ночами сидел в подвалах.

Он был старым и очень слабым,
А морозы порой жестоки.
У него замерзали лапы,
Точно так же, как стынут ноги.

Но его никогда не грели,
Не ласкали и не кормили.
Потому что его не жалели.
Потому что его не любили.

Потому что выпали зубы.
Потому что в ушах нарывы.
Почему некрасивых не любят.
Кто-то должен любить некрасивых.

Уистена Хью Одена

Одена Бродский считал одним из самых талантливых современных поэтов (а от человека, который многих литераторов клеймил, услышать такое, безусловно, приятно) и, более того,  поклонялся ему не только на словах, но и на деле, переводя его произведения на русский. 

Часы останови, забудь про телефон
И бобику дай кость, чтобы не тявкал он.
Накрой чехлом рояль; под барабана дробь
И всхлипыванья пусть теперь выносят гроб.
Пускай аэроплан, свой объясняя вой,
Начертит в небесах «Он мертв» над головой,
И лебедь в бабочку из крепа спрячет грусть,
Регулировщики — в перчатках черных пусть.
Он был мой Север, Юг, мой Запад, мой Восток,
Мой шестидневный труд, мой выходной восторг,
Слова и их мотив, местоимений сплав.
Любви, считал я, нет конца. Я был не прав.
Созвездья погаси и больше не смотри
Вверх. Упакуй луну и солнце разбери,
Слей в чашку океан, лес чисто подмети.
Отныне ничего в них больше не найти.

Венецию

Венецию Бродский любил самой настоящей, истовой и искренней любовью. В нее он возвращался, ей посвящал книги (к примеру автобиографическую «Набережная неисцелимых»), в ней он похоронен. 

Площадь пустынна, набережные безлюдны.
Больше лиц на стенах кафе, чем в самом кафе:
дева в шальварах наигрывает на лютне
такому же Мустафе.
О, девятнадцатый век! Тоска по востоку! Поза
изгнанника на скале! И, как лейкоцит в крови,
луна в твореньях певцов, сгоравших от туберкулеза,
писавших, что — от любви.

Рождество

Рождество для поэта — настоящий праздник, в который «все немного волхвы». И, несмотря на реалии советского быта, подробно описанные им в одноименном стихотворении («В Рождество все немного волхвы...»), умел ценить «сетки, сумки, авоськи, кульки, шапки, галстуки, сбитые набок. Запах водки, хвои и трески, мандаринов, корицы и яблок». 

Волхвы пришли. Младенец крепко спал.
Звезда светила ярко с небосвода.
Холодный ветер снег в сугроб сгребал.
Шуршал песок. Костер трещал у входа.
Дым шел свечой. Огонь вился крючком.
И тени становились то короче,
то вдруг длинней. Никто не знал кругом,
что жизни счет начнется с этой ночи.
Волхвы пришли. Младенец крепко спал,
Крутые своды ясли окружали.
Кружился снег. Клубился белый пар.
Лежал Младенец, и дары лежали.

ЧТО ПОЭТ НЕ ЛЮБИЛ 

Школу

Как и каждый нормальный ребенок, к школе Бродский относился со здоровой долей скептицизма, что, к слову, не мешало ему в более сознательном возрасте усердно заниматься — например английским языком, который для поэта стал синонимом свободы.

Мы хотим играть на лугу в пятнашки,
не ходить в пальто, но в одной рубашке.
Если вдруг на дворе будет дождь и слякоть,
мы, готовя уроки, хотим не плакать.

Мы учебник прочтем, вопреки заглавью.
То, что нам приснится, и станет явью.
Мы полюбим всех, и в ответ — они нас.
Это самое лучшее: плюс на минус.

Мы в супруги возьмем себе дев с глазами
дикой лани; а если мы девы сами,
то мы юношей стройных возьмем в супруги,
и не будем чаять души в друг друге.

Потому что у куклы лицо в улыбке,
мы, смеясь, свои совершим ошибки.
И тогда живущие на покое
мудрецы нам скажут, что жизнь такое.

Сухое вино

В Нью-Йорке Бродский предпочитал вину водку и часто захаживал в знаменитый «Русский самовар» Романа Каплана — ресторан, к созданию которого приложил руку, на пару с Михаилом Барышниковым, и он сам. 

Зима. Что делать нам в Нью-Йорке?
Он холоднее, чем луна.
Возьмем себе чуть-чуть икорки
и водочки на ароматной корке...
Согреемся у Каплана.

Советскую власть

Относиться к власти сколько-нибудь положительно причин у Бродского действительно не было. Обвинение в тунеядстве, унизительный следственный процесс и последовавшая за ним ссылка лишний раз убедили поэта в том, что жизни в этой стране ему не будет. И когда в 1972 году правительство неожиданно предложило Иосифу Бродскому уехать, он, естественно, тут же покинул свои «полторы комнаты» в доме Мурузи на Литейном проспекте, чтобы улететь в Вену, а затем и в Америку — единственную страну, которую поэт видел возможной для того, чтобы жить и писать. 

Отъезд. Вот памятник неровный

любови, памятник себе,

вокзал, я брошенный любовник,

я твой с колесами в судьбе.

Скажи, куда я выезжаю

из этих плачущихся лет,

мелькнет в окне страна чужая,

махнет деревьями вослед.

Река, и памятник, и крепость —

все видишь сызнова во сне,

и по Морской летит троллейбус

с любовью в запертом окне.

И нет на родину возврата,

одни страдания верны,

за петербургские ограды

обиды как-нибудь верни.

Ты все раздашь на зимних скамьях

по незнакомым городам

и скормишь собранные камни

летейским жадным воробьям.

Людей

Бродский был, что называется, снобом. О его резких и зачастую высокомерных характеристиках знали и друзья, и поклонники, которым это, впрочем, ничуть не мешало продолжать его боготворить. 

Кровь моя холодна.
Холод ее лютей
реки, промерзшей до дна.
Я не люблю людей.

Внешность их не по мне.
Лицами их привит
к жизни какой-то непокидаемый вид.

Что-то в их лицах есть,
что противно уму.
Что выражает лесть
неизвестно кому.