Культтуризм с Владимиром Раевским: оперная драма маленьких людей на грани с омской хтонью
Одно время в интернете ходили подборки «смешных» новостей про разный ад в Омске. Среднестатистический омич убивал, воровал, кощунствовал, ел соседей, крал невест и десять лет ходил с забытым в челюсти куском сверла.
Похожий набор историй случается в одной южной итальянской деревушке, где разворачивается действие опер «Сельская честь» и «Паяцы». Вообще, это две одноактные оперы, написанные разными итальянскими композиторами — Пьетро Масканьи и Руджеро Леонкавалло соответственно, — зато примерно в одно время и, главное, в одном жанре — веризм. Веризм — от слова vero, «подлинный», придумали сицилийские писатели, решившие показать тяжелую жизнь юга Италии без прикрас. По новелле одного из них, Джованни Верги, в 1890 году была написана опера «Сельская честь». В 1892-м состоялась премьера оперы «Паяцы».
До веризма и вообще реалистической оперы сюжеты для сцены в основном выбирались либо мифологические, либо эпические, либо романтические. Некоторым рубиконом стала «Кармен», где всё заканчивается хоть и с севильскими страстями и душой наизнанку, но вообще довольно, как мы знаем, жизненно. И все же «Кармен» была исключением. Людям надо было, как чеховскому прокурору «этакое, чтобы все твои нервы повыдергало, внутренности переворотило!». Частная история, драма маленьких людей, настоящая кровь — всё это считалось в опере делом чудным.
Премьера «Сельской чести» состоялась на конкурсе начинающих композиторов в Риме — было заполнено ползала, большая часть пришла по служебной надобности отслушать конкурсные исполнения. После первого акта зал устроил овацию, а после финала — взвыл. «Сельская честь» — это история любовного треугольника: солдат возвращается домой, а невеста гуляет с другим, дембель найдет себе постылую, все закончится плохо. Вроде и люди невеликие, не князья с лоэнгринами, а жалко.
«Паяцы» — тоже из жизни людишек. Труппа странствующих актеров приезжает в город, главная звезда провинциальной сцены закручивает интрижку с местным крестьянином, комедия дель арте превращается в драму с кровавой развязкой и арией «Смейся, паяц!» Леонкавалло сам написал либретто и утверждал, что подсмотрел сюжет в детстве, когда отец-судья разбирал дело об убийстве.
Две сенсационные для своего времени одноактные оперы в сегодняшнем мире, как правило, исполняют за один вечер, разделяя антрактом. Но режиссер Дамиано Микелетто пошел еще дальше. На его постановке в Барселоне выяснилось, что некая сицилийская деревня из оперы «Сельская честь» и некая сицилийская деревня из оперы «Паяцы» — это одна и та же сицилийская деревня. Пока вернувшегося к Пасхе солдатика чествуют односельчане, актеры из приехавшей на праздник труппы расклеивают на стенах афиши. В центре всего — пекарня и хлебный магазин, у окошка которого местные ребята встречаются, болтают, флиртуют и где закручивается интрижка между актрисой и хлебопеком. Этих персонажей нет в «Сельской части», они появятся в «Паяцах».
Хор изображает трогательный крестный ход на Пасху, но в светлое Христово воскресенье ничего хорошего не жди: солдатик падет от рук ревнивого соседа, а актрису зарежет герой-любовник с размалеванной гримом физиономией.
Сицилийцы, безусловно, не самые спокойные ребята, но для одного праздничного утра в крохотной деревне случившееся в обоих сюжетах одновременно — омская концентрация хтони. И Микелетто об этом помнит, просто фокус делает на другом.
Он переносит действие из конца XIX века в 60–70-е с вырвиглазными юбками, фиолетовыми пиджаками, майками-алкоголичками и единственным на всю деревню автомобилем (зато самым настоящим винтажным красавцем, выезжающим на сцену). Почему 1970-е, а не наши дни? Поставь Микелетто оперу о Сицилии 2010-х, никто бы не понял, о чем речь. Смещая действие на полвека назад, мы оказываемся в Италии де Сики и Пазолини, мы ее узнаем и любим, понимаем и чувствуем.
А вот что, по-моему, не менее важно, чем ожившие кадры. Та Италия — родина неореализма в кинематографе, пестуемого как раз де Сикой и Пазолини. Это был еще один мощный, как оперный веризм в свое время, фокус увеличительного стекла на жизни несуществующих для прежнего искусства невеликих персонажей. Евтушенко писал, что все шестидесятники выросли не на марксизме (господи, кто в то время вырос на марксизме?), а на итальянском неореализме, в котором нет маленьких людей и маленьких страданий.
Это очень точная и, очевидно, близкая аналогия с сюжетом веристской оперы не только для любого итальянца (включая режиссера Микелетто), но и для нас всех — отголоски нашей культурной близости с итальянским кинематографом ведь слышны и теперь (очередное подтверждение — шквал ностальгических постов в фейсбуке по случаю недавнего юбилея Феллини).
Вся деревня спектакля — пекарня, гримерка, сцена, зал, деревенская площадь — умещается на одном поворотном круге. Когда он вращается, то скрипит в музыкальных паузах, это слышно в затихшем зрительном зале грандиозного барселонского театра «Лисео».
Такой же круг, наверное, мечтают поставить себе вымышленные администраторы небольшого церковного ДК прямо на сцене. Стулья в зал туда приносят солисты хора — по сюжету, очевидно, из самой церкви. Билеты на постановку для артистов «Сельской чести» из первого отделения продают «Паяцы» из второго прямо у входа, у лакированной двери, обшарпанной колонны и шведской стенки для сельских уроков физкультуры.
Так все сходится в одной точке — и первая опера, и вторая, и Пазолини с Евтушенко. Сейчас все случится, и по завету веристов драма маленьких людей заставит взвыть весь большой театр.
В конце «Паяцев» герой кричит в зал: «La comedia è finita!». Это программное заявление: комедия окончена, началась реальная жизнь.
