"Наше" все: поэзия возвращается в театр "Практика"
История о том, к чему ведет "поэтическая стерилизация"
Что такое поэзия? Думали ли вы об этом всерьез? Не в смысле — рифмованные строчки. Шире. Глубже. В театре «Практика» чуть ли не с момента его основания исследовали этот вопрос. Именно здесь рождались важные поэтические спектакли, здесь звучали стихи Пригова, Кормильцева, Родионова, Емелина, Быкова, Фанайловой, Полозковой и многих других, совсем разных поэтов. Где еще могли соседствовать, скажем, Степанова и Степанцов? Затем стихи вышли и на другие сцены — и сейчас уже трудно представить себе театральный мир без, скажем, Бродского. Хотя сам Иосиф Александрович, надо сказать, к театру относился с большим сомнением... Но мы не об этом. Из «Практики» в последние пару лет стихи ушли: изучаешь репертуар театра, а поэтических спектаклей там нет. В этом марте ситуация меняется. Эдуард Бояков с командой единомышленников представляет зрителям спектакль «Наше». На афише подзаголовок: «Стихи, которые нас меняют». Группа актеров — Алиса Гребенщикова, Павел Артемьев, Юлия Волкова, Алина Ненашева и сам Бояков — пытаются разобраться, как же поэзия влияет на нашу жизнь.
А действительно, как? Мы побывали на нескольких репетициях спектакля «Наше». Однозначного ответа не нашли. И, чтобы полегчало, пошли перечитывать «Часть речи» и «Письма о русской поэзии». «Поэтическая стерилизация», которую предлагает пройти героиня Алины Ненашевой, сработала совершенно наоборот. Ненашева играет антагониста, который похож своей непримиримостью одновременно — создатели спектакля это подчеркивают — на Елену Мизулину и Божену Рынску.
Здесь, пожалуй, стоит остановиться и объясниться. Героиня Алины уверена, что поэзия — это, грубо говоря, плохо. От нее грустишь, пьешь, спишь с кем попало и не исключено, что накладываешь на себя руки. Ненашева цитирует Теодора Адорно: «Поэтическое сознание связано с темной, тоталитарной стороной нашего бессознательного...» — и запрещает читать стихи. Юлия Волкова с ней соглашается (она по сюжету уже «стерилизована») и задорно распевает куплеты на стихи Николая Гумилева и других.
Боякову, Гребенщиковой и Артемьеву приходится сложнее (но, справедливости ради, заметим, что лишь какое-то время: Волкова берет свое, и есть подозрение, что часть женщин в зале будут готовы отвесить ей поясной поклон).
«Наше» соединяет два важнейших для современного театра понятия: поэзию и вербатим. Вот Эдуард Бояков рассказывает, как когда-то в юности нашел тетрадку, куда мама переписывала стихи. Как эти стихи стали для него инициацией... И подтверждает это чувственными строками Гумилева. Вот Алиса Гребенщикова рассказывает о великом отце. О том, что «когда папа гений — это ценно». И воспоминания и мысли Гребенщиковой прерывает Белла Ахмадулина. «Тебе про суп неинтересно! Тебе про сцену интересно!» — восклицает Гребенщикова, а затем в ее монолог врываются строчки Ахмадулиной:
Пришла и говорю: как нынешнему снегу
легко лететь с небес в угоду февралю,
так мне в угоду вам легко взойти на сцену...
Павел Артемьев тоже начинает с воспоминаний о маме, о том, как она читала ему «Любовную песнь Иванова», как мальчиком его смешило это стихотворение (затем — «Песнь» звучит). Потом Артемьев уходит глубже. И в своих размышлениях о Бродском и Серебряном веке раскапывает вот какую мысль: «Гораздо больше блудливых всяких историй ты видел в театральной среде, чем в шоу-бизнесе, — в театральной, литературной... А вот в шоу-бизнесе, как ни странно, очень много людей, которые ведут чистый образ жизни. Они занимаются каким-то говном, но вполне себе светлые люди...». А вскоре после этих слов Артемьев читает «Дорогая, я вышел сегодня из дому...» — один из главных лирических текстов Бродского.
Сначала не верится, что молодой, в общем-то, артист справится с этим болезненным текстом. Где похороны друзей и где «я эту долю прожил»... Но внезапно становится понятно, что дело не в возрасте актера и не в том, есть ли у него большая любовь за океаном. Это частности. То есть аффективная память — это, конечно, важно, но не сейчас. Сейчас важно то, что каждый — совершенно каждый, независимо от пола и возраста — с самого рождения знает, что в нем есть «закат» (тот самый, что «догорает в партере китайским веером»). Каждый знает, что рано или поздно он умрет. А Иосиф Александрович ни с того ни с сего выбрасывает нас в вечность: «время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии». Эта мысль о том, что не все конечно, как минимум удивляет. И актер эту мысль транслирует довольно точно.
Каждый из артистов-героев проходит свой трудный путь. Алина Ненашева (вообще-то, она музыкант, а вовсе не актриса) в самом начале нахваливает игровой театр. Ясно, что это ирония драматургов — хвалить «игровой театр» на подмостках «Практики». Но эта самая игра, игра с самой собой, доля клоунады помогает Алине выбраться из скорлупы и увидеть себя с новой стороны. Частые замечания Боякова: «Хватит быть милой! Не бойся быть смешной и чрезмерной!» — подействовали. Игра — это и эскапизм, и зеркало, позволяющее узнать себя.
Эдуард Бояков всего второй раз пробует себя в качестве актера (дебют был в спектакле режиссера Клима «Альцест»). Не оратора, не носителя идеи — именно артиста. Попадание в театральный портал, будь то большая сцена или крохотный репетиционный зал, меняет человека. Кто-то уходит в себя, кто-то начинает «играть» (теперь уже — в дурном смысле слова). В любом случае это всегда страшный опыт. И для артиста Боякова это опыт максимально честного разговора с собой и о себе. Своими словами и словами Гумилева.
Профессиональные артисты Алиса Гребенщикова, Павел Артемьев и Юлия Волкова преодолевают, каждый по-своему, комплексы и преграды. Вот мелькнула «театральная школа» — а ей не место в процессе честного разговора с собой. Вот — желание казаться лучше, чем ты есть на самом деле, желание понравиться, так свойственное актерам. А во всем этом вранье. А врать в «Нашем» — то есть в «своем» — нельзя.
За мнимой простотой и даже наивностью композиции — визуальной и драматургической — кроется точная режиссерская конструкция. Ее ценность в том, что она не «от головы». Кирпичики, из которых строится эта конструкция, — это чувства каждого из участников спектакля. Это и любовь, и обиды, и отвращение, и непокой — и магическим образом они собираются в прочное здание под названием «Наше». Время от времени это здание — крепкий дом, порой оно превращается в «ходячий замок». Но пластичность и метаморфозы не разрушают целое, а лишь укрепляют его. И частью этого целого становятся зрители: ведь и Гумилев, и Ахмадулина, и Бродский, и уже Вера Павлова — часть нашего общего бессознательного.
Депрессант ли поэзия или антидепрессант — все-таки зависит от ситуации. Кому-то «Наше» подарит крылья, кто-то уйдет в слезах. И то и другое — возможности катарсиса. Поэзия как высшая форма организации речи очищает и гармонизирует пространство. Все-таки какое счастье, что эта самая «стерилизация», о которой ведется речь в начале спектакля, невозможна.
Увидеть спектакль «Наше» в театре «Практика» можно 15, 16, 17 марта и 7, 10 апреля.
