Наталия Мещанинова: «Мне стали писать люди, потому что некоторых очень сильно "вскрыло" это кино»

19 июля в Москве откроется кинофестиваль Strelka Film Festival, в этом году проходящий при поддержке онлайн-кинотеатра Okko. Усилиями кинокритика Стаса Тыркина, выбиравшего фильмы программы, зрителям представят 11 премьер картин, уже получивших признание известнейших фестивалей мира, включая Канны и Берлинале. Strelka Film Festival откроет лента «Сердце мира» — новая режиссерская работа Наталии Мещаниновой, режиссера сериала «Школа» и драмы «Комбинат “Надежда”» и соавтора сценариев «Войны Анны» Алексея Федорченко и «Аритмии» Бориса Хлебникова. «Сердце мира» впервые показали на нынешнем фестивале «Кинотавр» в Сочи, и там фильм получил главный приз и приз за лучшую мужскую роль. Накануне открытия Strelka Film Festival мы поговорили с Наталией Мещаниновой о том, почему доброта должна быть с мозгами, как создавался главный герой картины Егор и легко ли работать с актерами, если это алабаи.

экотеррористов. Потом поняли, что это движение совсем неразвито, что мы несколько романтизируем наших героев и что нам про них не очень интересно делать кино. Подумали, что нам интересно ровно наоборот: сделать что-то о совершенно других героях по ту сторону забора и о человеке, который сиротлив, одинок, хочет прибиться к кому-нибудь. Начали в эту сторону думать и дальше еще год развивали идею, писали. Не в один день все произошло.

— В какой момент у вас начала четко вырисовываться сюжетная линия, герои? Например, создавая образ главного героя, вы на кого-то определенного смотрели или у вас был собирательный образ человека, который, по сути, попал в замкнутый круг обстоятельств и застрял в нем?

— У меня есть своя эмоциональная память, у Степы своя касательно наших родственников. Я все время думала, когда писала этот образ, про своего племянника, у которого похожее прошлое с нашим героем. Не настоящее, а именно прошлое. Степа думал про своего погибшего двоюродного брата. И оттуда, из них, мы что-то черпали в плане того, как человек может чувствовать себя в каких-то обстоятельствах. Потом, что касается природы персонажа, его характера и желания быть хорошим, это сильно перекликается с характером Степы, с его натурой. Так как мы уже знали, что он будет сниматься в главной роли, мы сразу писали под него. Еще я вкладывала в написание персонажа большое количество мелких подробностей собственной психики.

— Мне показалось, что главный герой Егор довольно точно отражает настроения очень многих людей в России, если судить по историям, которые я читаю в СМИ, по каким-то своим знакомым. Мне показалось, что в хорошем смысле это очень русский фильм, про какие-то актуальные русские умонастроения. Вы сами как-то чувствуете это? Может быть, из того, что мы читаем в медиа о людях, которые оказываются в подобных обстоятельствах, как и Егор?

— Не знаю, я не анализировала так. Но я поняла, что во многих откликается тема одиночества. Мне стали писать люди, потому что некоторых очень сильно вскрыло это кино. Один человек писал мне три дня подряд и плакал, не мог остановиться, потому что это вскрыло его страшную личную историю. Он увидел в этом совершенно свое. Еще многие люди стали мне рассказывать, что с ними происходило или происходит. Это вообще другие истории, если говорить про фактологию. Так или иначе в них отзывается состояние неприкаянности, ненужности. Это общечеловеческая вещь. Не знаю, насколько именно русская.

Мне, кстати, интересно, как будут смотреть европейцы, что они поймут. Когда я снимала, я не хотела делать это фильмом без времени и места, все должно быть конкретно. Я люблю так снимать, всегда называя вещи своими именами, чтобы это было узнаваемо. Конечно, это кино русское, и понятно, что его действие происходит в русской глубинке и так далее, но, что касается эмоций, мне было интересно понять, как европейцы будут это воспринимать.

— Если возвращаться к теме экотеррористов, в финальной версии фильма они получились такими «причинителями добра», от которых одни неприятности. Почему вы вообще решили взяться за эту тему? Не являются ли эти люди для вас символом чего-то большего, а не только экотеррористами? Может, они отражение какого-то явления, которое вас волнует?

— Если говорить про явление, меня в принципе беспокоит тема, когда люди в Facebook перепостят что-нибудь, чтобы помочь, разораться на какую-то тему или поссориться, не зная предмета, не углубляясь в суть происходящих процессов. Это и про политику можно сказать, и про что угодно. Я понимаю, появилось много людей, которые очень хотят быть хорошими, делать добрые дела, спасать планету, детей, кошек, собак, кого угодно. Но их проникновение в эту тему настолько неглубокое, что ограничивается каким-то акционизмом или перечислением денег в пользу чего-то, либо хайпом. Либо скандалом вокруг темы притравочных станций, где все начали постить, например, фотографии, не имеющие отношения в принципе к работающим там людям. Это какие-то фейки браконьерские.

Я знаю, что был подобный заказ от зоозащитников одной моей знакомой, которая делает видеоролики. Позвонили зоозащитники, сказали, что нужен ролик, как три собаки разрывают лису на части. Она говорит: «Вы собираетесь графикой это делать?» — «Нет, мы возьмем трех собак, и надо снять, как они разрывают лису. Мы покажем, что это на притравочной станции происходит».

— Кошмар.

— Все вокруг закутано в ложь, и, чтобы в этом разобраться, надо иметь энергию, силы и желание докопаться до сути. У нас этого никто не делает, у нас очень быстро меняется повестка дня. Сегодня дети в Кемерово погибли, завтра чемпионат мира, и о Кемерово уже не постят. Повестка дня моментально может измениться и не оставить в тебе глубокого следа. Этот процесс меня волнует. В фильме поверхностная попытка спасти лис оборачивается трагедией. У нашего знакомого произошло ровно то же самое после съемок, только с кабанами. Зеленые залезли, выпустили кабанов, и их всех задрали волки, потому что кабаны 20 лет жили и размножались, не зная, что такое дикая природа. Запрет нормальных станций приведет к размножению браконьерских. Это надо понимать, а не просто орать. В том числе наше кино и про это.

— Что до притравочных станций, вы какое-то дело имели с ними до этого фильма или вы сделали большое исследование именно для фильма?

— Мы ездили к ним несколько раз с нашей охотничьей собакой. И когда мы приступили к подготовке к фильму, мы начали очень пристально все это изучать. С нами много охотников разговаривали — ребят, которые занимаются состязаниями по норе и так далее. Мы провели дополнительно большую работу, чтобы понять самим, как там все устроено.

— Правильно понимаю, что самой тяжелой частью съемок была работа с животными? Потому что их много и у некоторых, особенно у собак, были даже актерские задачи?

— Конечно, мы больше думали про животных, чем про артистов в ряде случаев. Я прямо боялась, когда выходили животные в кадр и одновременно выходил ребенок. Все остальное было более-менее предсказуемо. А все, что было связано с этими персонажами, было никак не предугадать. Потому что дрессированная собака, которую два месяца обучали укладываться рядом с героем и смирно лежать, категорически не хотела это делать, когда появлялся свет, звук, съемочная группа и прочие раздражители — какие-то факторы, которые не давали ей сосредоточиться. Мы очень мучились, пытались, чтобы собаки не подрались, не подрали актера, не перепугались и при этом выполняли наши задачи. Их очень долго дрессировали, и в кадре все выглядит естественно, но на самом деле все, что делают собаки, — это путь долгих дрессировок.

С учетом того, что алабаи не особо поддаются дрессировке. Просто они охранные и, прямо скажем, туповатые. Дрессировщик сказал, что «ой-ой-ой, давайте поменяем породу». Но мне просто визуально очень нужны были эти собаки. Они с ними намучались, с полутора месяцев щенков тренировали лежать смирно, лапу поднимать и бросать, как будто она парализованная, ездить на шее, плавать. Вообще эти собаки плавать не любят. В смысле не к берегу плыть, а от берега, как будто ей хорошо там. Это тоже отдельная задача. Кажется, что она с удовольствием плывет, а на самом деле они ненавидят все это.

— А Степан Девонин с этими алабаями специально пытался подружиться, чтобы такие кадры получались?

— Конечно, он занимался этими собаками наравне с дрессировщиками. У меня была задача, чтобы собаки были подвязаны на него, а не на своих дрессировщиков, чтобы собаки смотрели на него. Обычно собака зрительный контакт ищет с человеком, с которым она связана. И если собака в кадре смотрит куда-то в угол, мы понимаем, что там сидит дрессировщик и показывает ей, что делать. В нашем случае мне надо было, чтобы она была завязана на Егора, поэтому Степа во время съемок, пока у всех остальных обед или выходной, занимался с алабаями, кормил их, гулял с ними, подвязывал их на послушание, команды и прочее. Это была очень долгая репетиция. Месяц мы тренировались, чтобы они укладывались вокруг него. Там было сложно: они начинали делить его между собой, пытаться подраться и не ложились туда, куда надо. Мы потихоньку, сначала с одной, с двумя, потом третью вводили собаку. Потом он стал заходить с Белкой (Белка — кличка собаки в фильме. — Прим. ред.). Это была поступательная, очень кропотливая работа, и он героически все делал с этими животными.

— Расскажите немного подробнее, как по вашему замыслу в фильме работает противопоставление людей и животных?

— В какой-то степени это было заложено в смысл истории. Мне кажется, неправильно говорить, что люди хуже, чем животные. Кино не об этом. Наоборот, о том, что человек обретает своих людей. Так как мы хотели, чтобы наш герой был недоласканным в детстве, и мы это показываем сейчас, когда он уже взрослый, мы поняли, что это можно показать через некую осторожность по отношению к людям и очень тактильную близость с животными, совершенно без условности. И для меня это так. Это не то чтобы какая-то метафора. Просто как один из способов рассказа про бэкграунд героя, про его характер.

— С точки зрения визуальности и восприятия ритма, мне кажется, «Сердце мира» по сравнению с тем же «Комбинатом надежды» — довольно плавный фильм и даже медитативный. Вы на что-то ориентировались? Почему вы решили, что этот фильм должен быть более плавным?

— Когда мы с оператором думали про кино, мы имели в виду, что по форме все будет не так резко, как в «Комбинате», и что мы будем искать какой-то магический реализм, поэзию и прочее. Некоторые кадры у меня заранее сидели в голове. Просто рассказала оператору, что я хочу, чтобы собака плыла по лесу, очень крупно и немножко будто в рапиде. И потом только понимаю, что она едет на плечах. Такие вещи.

Что касается ритма, там произошла интересная штука. Когда мы попали в пространство двора, я поняла, что оно задало свой ритм. Там не может быть иначе. Оно все неспешное, медитативное, несуетливое, в чем-то величественное. И дальше уже мы с этим и работали. Ритм стал диктоваться реальными вещами, а не умозрительными.

— «Сердце мира» раскрывается очень постепенно, на поверхности выглядит одним образом, но в нем очень много всего глубоко лежит. Вас пугает, когда люди пытаются по-своему анализировать всю эту глубину? Вы читаете то, что пишут об этом, когда люди пытаются докопаться до каких-то самых глубинных смыслов и не всегда согласно вашему замыслу?

— Мне как раз это нравится. Понятно, эта глубина не случайно возникла, мы над ней трудились. И у меня скорее вызывает раздражение попытка прочитать кино по внешнему плану. Если человек скажет, что я понял, кино просто про то, что в клетке лучше, чем на свободе, и животные лучше людей — ну зашибись, ты посмотрел и ничего не понял и не почувствовал. Не потому, что он тупой, просто не его кино. Те, кто фильм воспринял, пытаются что-то найти, поймать и понять — это прекрасно и интересно. Это к тому, что мне пишут люди о том своем личном, что они увидели в кино. Они углядели в нашем фильме то, что я даже не закладывала туда. Это интересно.

— А с чем была связана мучительность создания этой глубины?

— В принципе, когда ты разрабатываешь сюжет, довольно легко придумать коллизию, в этом нет особой проблемы: этот пошел туда, этот — туда. И за неделю все можно состряпать. А дальше начинаются размышления, о чем мы по-настоящему хотим рассказать, какой во всем этом смысл. Начинаешь докапываться до всяких мелочей и понимаешь, что именно в этих мелочах у тебя все рушится, потому что о главном ты не придумал, о том, что глубоко. И начинаешь разрушать свой сюжет, который внешне очень хорошо работает. Все оказывается умозрительным, поверхностным суждением. А когда ты начинаешь копать, что же там на самом деле, то начинается мучение. Это непростой процесс. Ты все время себе задаешь гадкие вопросы. Уже хотел бы ответить на них однозначно, а не можешь. Все время пытаешься что-то разрушить, что уже создал, чтобы создать что-то еще более крутое. Это во всех сценариях так.

— Вы чувствуете себя перфекционистом?

— Да.

— Это сказывается на работе? Бывает, что возникают сомнения, стоило ли делать то, что вы сделали, стоит ли выпускать фильм, который сняли?

— Со мной пока таких происшествий не было. Это должно быть очень сложно, когда тебя вдруг посещают такие сомнениея, потому что ты два или три года жизни убил на этот фильм, а дальше думаешь: может, его не выпускать? Это очень тяжелая история. Со мной не случалось пока такого. Я перфекционист в нормальной степени, вполне прилично веду себя на площадке и в целом не то что схожу с ума. Я не Стив Джобс в этом смысле.

— А вообще пытаетесь на площадке какую-то специальную атмосферу создавать? Или надеетесь, что все само сложится? Или просто внимательно выбираете, с кем работать, чтобы атмосфера сама складывалась?

— Группа не всегда полностью моя, но значительную ее часть ты выбираешь сам. И твои главные люди — оператор, художник, актеры и второй режиссер. Перед съемками тоже с ним работаешь, можешь заранее понять, ошибся в них или нет. Если ты их сам выбрал и они вменяемые, то ты выходишь на площадку, и дальше вся группа под вас подстраивается, под ваши отношения. Если у вас здоровые отношения, и вы нормально общаетесь, то группа моментально считывает, как тут принято разговаривать.

— Вам легко потом смотреть свой фильм на большом экране?

— Всегда тяжело, так как он тебе уже приелся. Я смотрю и думаю, насколько все предугадывается, как это скучно, какой долгий план, как длинно, почему я сделала два часа, надо было делать час двадцать... Кто-то отвлекся. Кто-то пошел пописать или пошел совсем? Может, вернется? Ужасно, невыносимо. Смотрю только в первый раз, чтобы понять, что все в порядке, а потом не смотрю со зрителями фильм никогда. Это мучение.

— Бывает, что вы идете к кому-то из продюсеров и говорите, что все-таки что-то не то, может, переделать?

— Нет. Насчет «переделать» всерьез не думаю, так можно переделывать всю жизнь одну картину, так и не добившись никакого идеала. Осознание своего фильма приходит гораздо позже. У меня оно приходит где-то год спустя, когда вся эйфория уже закончилась: на тебя перестали влиять хвалебные отзывы, и ты уже не так эмоционально зависим, тебе не страшно, и все уже прошло. Тогда уже можно посмотреть на свое кино трезво и понять, что здесь вот я зря, тут я просрал актрису, тут оператора... Это все на будущее, это опыт, который нужно дальше нести. Нет смысла возвращаться к сделанному, так можно просто сойти с ума.

— Сергей Сельянов уже давно легендарный продюсер. Как вам с ним работалось?

— Великолепно. Он не только большой профессионал, знающий, как себя вести будучи продюсером, но и очень умный редактор. С ним всегда можно посоветоваться, и он даст самый точный совет, но не будет на нем настаивать. А потом ты сам к этому придешь спустя какое-то время. Он говорил, что там была какая-то путаница, что-то было непонятно, и ты тогда с этим не согласился, но спустя время приходишь к тому, что в том месте, куда он указал, и правда была проблема.

Я действительно поражена была работой компаний СТВ и «Глобус» над фильмом. Мне кажется, такое сложное производство не каждый вывезет на себе. Просто начали бы, может, другие компании упрощать сценарий в сторону легкого варианта производства. В такое путешествие пускаются не все. Я в этом смысле очень благодарна Сельянову и Наталье Дрозд (Наталья Дрозд — один из продюсеров «Сердца мира». — Прим. ред.), что все-таки они позволили организовать и экспедиции, и животных, и все дрессировки — все, что мы захотели. По сути, у нас не было такого, что не получилось снять что-то из-за производственных сложностей, что кто-то сказал в ответ на что-то «нет». Поэтому, конечно, я хочу продолжать с ним работать все время.

— Вы вообще смотрите русское кино? У вас есть мнение о том, в каком оно сейчас положении?

— Честно говоря, стараюсь не смотреть. Я смотрю нескольких режиссеров, путь которых для меня интересен, и на этом ограничиваюсь. Могу посмотреть еще своих друзей, потому что невежливо не смотреть. Но я очень мало смотрю. Я не очень хорошо умею анализировать подобные вещи. Мне иногда кажется, что мы все катимся в ад с этим кино, с этими запросами от дорогого министерства. При этом понимаю, что мне никто не мешает делать то, что я хочу. Я не понимаю, я лицемерю или не лицемерю, когда говорю, что мы катимся в ад. Может, просто кто-то хочет туда катиться, поэтому катится. В этом смысле судить о состоянии довольно странно. Я делаю то, что я хочу, и собираюсь так и дальше работать. Пока у меня нет оснований заявлять что-то другое. Просто это еще не моя профессия — анализировать состояние. Я тут путаюсь всегда.